Дом на Монетной - Вера Морозова

Эссен ввалилась ночью, перепугав Василия Семеновича, решившего, что опять с обыском явилась полиция. Поезд опоздал из-за беспорядков на железной дороге почти на сутки. Мария Петровна встретить ее не смогла. Да она и не предполагала, какого гостя должна встречать.

— Ну, матушка, и грязища же в вашем дорогом Саратове! На вокзале остаться побоялась. Такая роскошная дама… Выплыла из вагона первого класса, за мной — кондуктор, увешанный коробками, как рождественский дед. И вдруг ночевать на станции, как бродяжка! — Эссен говорила быстро, чуть прищурив красивые серые глаза.

— Послушай, как изощряются наши поэты в «Саратовском дневнике». — Мария Петровна обняла подругу.

Уж если грязь, то грязь такая.Что люди вязнут с головой,Но, мать-природу обожая,Знать не хотят о мостовой!

Эссен стояла заспанная, в зеленом капоте. Невысокая, стройная. Лицо задумчивое, в золоте густых волнистых волос.

— Выпей кофе! Миндальное печенье из кондитерской Жана. — Мария Петровна налила кофе, придвинула вазу. — Потом уж будешь рассказывать.

На письменном столе разбросаны открытки, распечатанные письма, чистые конверты.

— Что это у тебя? — поинтересовалась Эссен.

— Открытки выпускаем! — лукаво улыбнулась Мария Петровна. Придвинула пачку.

И правда, в пачках — открытки на глянцевой бумаге. Черным наплывом карикатурные контуры добропорядочных обывателей. Тонкий и толстый. Шляпы надвинуты на глаза. Под мышками зонты. Модные короткие пальто. Тонкий давал прикурить толстому. Рядом городовой с огромными усищами, большущей шашкой и револьвером. Подпись: «Разойтись! Стрелять буду! Толпой больше одного не собирайся!»

— Вот именно — «толпой больше одного»… — засмеялась Эссен.

— Да, остроумно.

— Ну рассказывай о себе! — Эссен намазывала маслом черный хлеб. — Представляешь, что со мной было, когда получила явку к Голубевой Марии Петровне!

— Рассказывать? К «Искре» меня привлек Арцыбушев. Ворвался ночью, вроде тебя. Бурно-пламенный. Глаза горят. Голос сиплый. В ссылке стал социал-демократом, а ушел по делу Заичневского! Он также из якобинцев. Мы с давних пор дружим. Помнишь, я ездила в Сибирь к Заичневскому, видела и Арцыбушева, говорила о знакомстве с Ульяновыми. Когда вышел первый номер «Искры», Арцыбушев и прикатил ко мне, предложив добывать деньги для издания газеты. Убеждать не пришлось. Народничество стало для меня делом прошлым. В те дни 1901 года я вступила в партию. Ждали «Искру». Надо было готовить адреса. В марте мы уже по этим адресам получали газету. Но тут Арцыбушева арестовали. Транспортировка литературы легла на меня…

— А как с деньгами?

— Деньги переводим регулярно. «Делать деньгу» поручено мне — концерты, платные вечера, сборы… Даже провинциальную звезду Касперовича привозила из Самары. К «Искре» тянутся многие. Дело доходит до курьезов. Граф Нессельроде, чудак и меломан, по двести рублей платит за прочтение каждого номера. У него библиотекарь Шустова, наш человек. Было время, когда «Искру» прятали в его особняке…

— Интересно!

— Скорее, здорово! — Мария Петровна была довольна. — Нессельроде — либерал, и интеллигенция изредка пользовалась его библиотекой. И я тоже, а заодно прихватывала свертки, ставила их среди античной литературы, до которой граф великий охотник, а потом уж разносила их по городу.

— А граф?

— Он доверял Шустовой… Ой как сложно было с первым транспортом! Пришло известие, а куда принять?! Обошла всех интеллигентов — рабочих пока не хотела впутывать, — отказываются: кто боится, кто бережет себя для большого дела! Вот когда пригодились мои два чулана с тайничками в полу… Потом дело разрослось, создали мастерскую, выпустили «прятки». У меня и сейчас есть полено, а Канатчикова из столярной посадили…

— Это вы славно придумали: мастерская «пряток»!

— Ну хватит обо мне! — возмутилась Мария Петровна. — Даже не рассказала толком, как удалось тебе бежать из Якутии. Слухи доходили фантастические!

— Ну уж, фантастические! Бежала из этого Олекминска, забытого богом и людьми. До железной дороги две с половиной тысячи. Друзья отговаривали — уйти из Якутии зимой! Верная смерть… Мороз… Голод… Полиция… И все же бежала! Поддержал Ольминский. Запеленали меня в шубу, словно куклу, и уложили на дно саней тайком от ямщика. В санях восседал Кудрин, с которым нас вместе судили. Молодец, приехал выручить с другого края света. Он ехал открыто, а я в гробу. — Эссен, перехватив испуганный взгляд Марии Петровны, добавила: — Ко дну саней приделали ящик, меня туда и затолкали. Настоящий гроб. Добирались без малого две недели. Кошмар! Вспомнить страшно! Потом добыли паспорт у монашенки. Такая сердобольная оказалась — предлагала даже кружку для сбора подаяний! Мария Петровна смеялась.

— А как же исправник? Неужели не дал телеграмму о розыске?!

— Вот тут-то потеха. Исправник проверять ссыльных по квартирам не ходил: куда денешься — тайга да глушь! Городок крошечный, единственная улица. Для камуфляжа ссыльные после побега стали прогуливаться по этой улице. Ходили шумно, громко переговаривались, называли меня… Да, да… Один товарищ, ты его не знаешь, надевал мою шубу, шапочку, а на лицо опускал густую вуаль. У бедняги отросла борода, с этой мужской добродетелью ему не хотелось расставаться. В моей комнате вечерами светился огонек. Маскарад прекратился после перехода границы… Исправник заболел от горя.

Мария Петровна восхищенно слушала — она понимала, какого мужества потребовал побег, столь шутливо рассказанный Эссен.

— Оказалась я в Женеве. Познакомилась с Лениным, по знакомилась с «Искрой». Владимир Ильич интересовался тобой, обрадовался, когда узнал, что мы дружны, обещался написать… — Эссен, заметив, как посветлела Мария Петровна, протянула руку. — Потом махнула в Петербург, вошла в комитет, но выдал провокатор. А законспирировалась блестяще: поселилась на Фонтанке с подлинным паспортом на имя Детиной. Приметы сходились: круглое лицо, нос и рот умеренный, волосы русые, рост средний. Хозяйка была от меня в восторге. Парижское произношение, парижские шляпки, дворянка по паспорту! В комнате пианино, на котором я с таким наслаждением играла. Но продержалась всего семь месяцев. Мой арест взбесил эту милую даму: дворянку, приехавшую учиться музыке, хватают, словно нигилистку! Меня ждала каторга за побег, но спас случай. Я отправилась в Киев, чтобы узнать правду из первых рук. Закончился Второй съезд, и в столицу доходили слухи о расколе, о борьбе с меньшевиками…

Закончил здесь 171

— В Киеве нашлись участники съезда?

— Конечно. Больше всех я сошлась с Землячкой… Работы невпроворот: надо было объездить комитеты с докладами о съезде пятнадцати городов — Петербург, Москва, Тула, Воронеж, Тверь… К вам последним закатилась: соберем комитет, сделаю доклад о съезде, главное — провести резолюцию, поддерживающую ленинское большинство! — Эссен вопросительно взглянула на Марию Петровну.

— Комитет у нас сильно изменился за это время, что я секретарствую. Думаю, все пройдет хорошо, «Искру» поддерживают многие, но меньшевиков хватает, и без борьбы не обойтись! Кстати, нужно подумать, как забрать твои вещи с вокзала… Четыре места…

— К сожалению, четыре… Шпики меня сопровождают открыто, теперь уж по два. Сажусь в поезд и знаю: в соседнем купе молодцы с квадратными челюстями, скоро возьмут, связи выявляют. — Эссен говорила спокойно, буднично. — Только я не так проста! Связей им не видать: шпики меня теряют на вокзалах, а находят при отъезде в поезде. Садимся ладком и едем рядком, как в сказке… Жаль, с паспортом Дешинои придется расстаться!

— Давай квитанции от вещей, багаж получим и укроем литературу. Ты здесь отдыхай. Обычно вещи получает моя Марфуша— я стала слишком заметна. Шпик только что не здоровается. Худенький, подслеповатый. Его даже Леля узнает — твой «спик»… А недавно такая неожиданность: в дом вломился студент, грохнул об пол корзину с литературой и отрезал: «Я от бесов!» Представляешь! Василий Семенович побледнел. В доме гости… Подхватила корзину и оттащила в детскую. Ох и досталось же ему, идиоту, взялся не за свое дело! Пришлось всю сеть будоражить — менять пароль, явки, шифр, писать за границу…

— Действительно, идиот! Какая чудесная кукла! — Эссен с удовольствием разглядывала куклу в кружеве оборок. — Лели?

— Да, Лели… Кукла эта, безусловно, замечательная. — Мария Петровна осторожно сняла парик из кудрявых черных волос. — Вот тут шифры, явки, пароли — все самое секретное. При обысках Леля всегда держит ее на руках… Ты отдыхай, а я побегу!

По дорожкам городского сада, усыпанным крупным желтым песком, прогуливалась Мария Петровна. В золоте осени стояли пушистые березы, затенявшие скамьи. Здесь все знакомо, привычно. Музыкальная раковина, в которой так часто играли ее девочки, прячась между скамеек. Цветник из георгинов, громыхавший по вечерам фонтан. Маленькие струйки воды выплескивали амуры, надув тугие, как шары, щеки. В бассейне карасей укрывали водяные лилии и круглые листья кувшинок. Мария Петровна присела на мраморный круг, раздвинула кувшинки и осторожно кидала хлеб, прихваченный из дому. Рыбы подплывали, смотрели круглыми выпученными глазами.