Дом на Монетной - Вера Морозова

— Сицилист проклятый! Всех перевешаю!

В толпе хохотали. Свистели мастеровые, желчно кричали:

— Получай, толстосум! Не фискаль!

Городовой рванул купчину за пальто и поволок к воротам дома Рыбкина. Туда заталкивали всех, заподозренных в участии в демонстрации.

На Александровской улице потасовка не затихала. Рабочие пустили в ход палки, купленные на базаре, городовые — шашки. Серебряная рукоять шашки обрушилась на человека в сером пальто, Мария Петровна увидела, как зашатался человек, взмахнув полами пальто, с трудом сохраняя равновесие, но устоял. Расправил плечи, чуть пригнул голову, шагнул вперед и выдернул шашку у городового. Вот он обнажил шашку, взмахнул, расплескивая блестящие широкие полосы. Полицейские отступили. К человеку в сером пальто пристроились демонстранты и пошли на прорыв.

Теперь уже конные жандармы очищали улицу от толпы, за ними стеной городовые. Людей заталкивали в парадные, у дверей вырастали дворники.

Александровская улица стала пустеть. У тополей с клейкими листами валялись шляпы, трости, зонтики, утратившие хозяев. Тяжело печатая шаг, промаршировал полк. Послышалась резкая команда, и солдаты заняли улицу.

Арестованных волокли к двору Рыбкина, укрытому старыми вязами. В глубине его у двухэтажного особняка торчала телега с поднятыми вверх оглоблями. У телеги — первые арестованные.

Тоненькая девушка в светлом платье перевязывала голову рабочему.

— Почему же?! Почему же началось избиение?! — доносился снизу ее звонкий голос. — Мы шли мирно, мы же не начинали драки?!

Мария Петровна стояла на балконе, выходившем во двор Рыбкина, следила за разыгравшейся трагедией.

— Мы вышли против них, а они начали избиение! Все вполне естественно! — пророкотал высокий мужчина, пытаясь пристегнуть оторванный рукав пальто булавкой. — Да-с, на войне как на войне!

— Но мы шли с мирными целями… Мы не нападали. Когда городовой ударил Петра, я бросилась объяснять… — защищалась девушка. — Думала, происходит досадное недоразумение.

— Наивно, весьма наивно! Но каковы рабочие! Сколько силы! — восхищался высокий мужчина, недоуменно поворачивая пенсне, пострадавшее в свалке. — Разбили, черти! Придется пользоваться как моноклем…

В калитке, открывавшейся как мышеловка, показался Воеводин. Очевидно, он сильно сопротивлялся. Но вот его подбросили, и он, широко раскинув руки, пролетел от самой калитки до телеги, у которой находились арестованные. Упасть ему не дали, подхватили товарищи.

— Чертушка! Чертушка! — тормошил его все тот же высокий мужчина. — Да становись же на ноги!

Воеводин поднялся, ощупал голову, выплюнул выбитый зуб. Почесал правый глаз с огромным кровоподтеком. Поежился. К нему заторопилась тоненькая девушка. Мокрым платком начала обтирать лицо.

— Братцы! Что на улицах! Народ надвигается от Липок… Такая же толпа и с Немецкой. Закрыть улицы солдаты не могут, хотя подвезли артиллерию. Полиция стоит в три ряда, а народ напирает. В солдат летят моченые яблоки, тухлые яйца, а уж сколько слов хороших… — Воеводин запнулся, по казал глазами на женщин.

Арестованные рассмеялись, требовали подробностей:

— Что же все-таки происходит?! Досказывай! Воеводин выпил воды из ведра, переданного из особняка студентами. Сидя на земле и блаженно щурясь от солнца, прерывисто дышал, но говорил:

— На Немецкую приехал губернатор в сопровождении полицеймейстера. Остановил пролетку и вошел в толпу, собравшуюся около ресторана. Длинный, тощий. Поднял руку в белой перчатке, попросил разойтись. Полицеймейстер не дышал, забежав вперед, раздвигал толпу. Конечно, толпа раздвигалась. Слушали сладкие слова молча, а потом опять смыкались стеной, как ни просил губернатор, — закончил Довольный Воеводин, жадно затягиваясь папироской. — Вот какие дела…

— Был на улице, а к губернатору не просунулся! — пошутил кто-то из арестованных.

Во дворе загрохотали. Воеводин, размазывая по широкоскулому лицу сочившуюся кровь, недоуменно пожал плечами:

— Почему не просунулся?! Меня тащили волоком, когда ко двору Рыбкина подъехал его высокопревосходительство…

Последние слова Воеводина покрылись хохотом. Рабочие от удовольствия даже присели. Хохотал и Воеводин. Глаза с хитрецой горели на смуглом лице.

— Что ж губернатор?! Понял, что за птицу поймали, — простонал от смеха студент, пытаясь пришить оторванную полу шинели.

Губернатор молчал, буравил меня глазами. А полицеймейстер, подлец, смеялся. Потом подозвал шпика с козлиной бородой, моего приятеля. Сколько раз поджидал его около дома, все о темной ночке мечтал… Да не удалось его проучить… Так этот козел что-то шепнул губернатору, тот махнул рукой. Меня подхватили и по воздуху перебросили к вам!

И опять во дворе хохот. Мария Петровна с балкона потеплевшими глазами смотрела на своих товарищей. Через официанта переслала арестованным корзину с провизией. Предложила чаевые, но тот чаевые не взял, более того, обиделся. Конечно, народ сочувствовал демонстрантам.

— Сволочи — фараоны! Зазнались! Поквитаемся! — не успокаивался Воеводин.

Как хорошо быть вместе с друзьями… Арест, неволя, суд, тюрьма — все не страшно, когда рядом друг! А она — в стороне! Жадными глазами впитывала происходящее. Главное — запомнить, переслать материалы в «Искру» к Ленину, тогда саратовская демонстрация, избиение арестованных станут фактом общероссийского значения.

— Держись, братва, не унывать! Нас еще по городу поведут в тюрьму! Новая демонстрация может получиться! — поддерживал друзей Воеводин.

Марии Петровне показалось, что он так громко кричал специально для нее. Она перегнулась через перила, лицо просветлело.

Кондитерская Жана

В кондитерской Жана на углу Соборной площади непривычно шумно и людно. Мария Петровна с трудом отыскала свободный столик и усадила своих девочек: благо кондитерскую посещали частенько и семью Голубева, секретаря земской управы, здесь знали.

Василий Семенович не одобрял желания жены провести часок в кондитерской, да из дома выбрались с трудом. Сквер Липки, вытянувшийся подковой, полиция закрыла. Около недостроенного памятника Александру Освободителю — в каре полиция, вдоль Немецкой улицы — шпалерами войска. Мостовая, зажатая солдатами и полицейскими, непривычно пустынна: ни извозчиков, ни конки, ни пешеходов. Казалось, весь Саратов высыпал на улицы. Даже Архиерейская усадьба, желтое двухэтажное здание, ломилась от публики. Молодежь висела гроздьями на балконах, на подоконниках музыкальной школы Экслера. А крыши… Удивительно, как они выдерживали: не только молодежь, но даже люди весьма солидного возраста торчали с полевыми биноклями.

Мария Петровна, обычно столь невозмутимая, волновалась. Василий Семенович знал ее хорошо. Волнение проглядывало во всем: и в том, с какой нежностью обращалась с девочками, и в замедленной речи, и в нарочитой неторопливости движений. Да и одета щеголевато. Модный сиреневый жакет, отделанный белкой. Английская шляпа с круглыми полями. Сумка крокодиловой кожи. Говорила нараспев и только по-французски. Обычно она щегольством не отличалась… Сколько пришлось пережить, когда утром она ушла на Верхний базар! Конечно, всего Василий Семенович предположить не мог, но из прокламации явствовало, что демонстрация назначена на Соборной площади в двенадцать часов. Откуда было знать, что партийный комитет, боясь провала, назначил местом сбора Верхний базар, на который и отправилась Мария Петровна. Покупки жены явно затянулись. Пришла она во втором часу, возбужденная, с пустой корзиной, потеряв платок. Пришла и сразу потребовала, чтобы вся семья собиралась в кондитерскую Жана. Василий Семенович поначалу отказался. По городу ползли слухи об арестах, об избиении демонстрантов, но Мария Петровна сдвинула густые брови, и он понял — спорить бесполезно. Уйдет одна! У резной ограды Липок торчал городовой, на калитке — замок! Пришлось пробираться мимо Нового собора Александра Невского, увенчанного крестом. Увидев наплыв солдат и полиции, Василий Семенович понял, почему с такой тщательностью одевалась Мария Петровна — пропускали лишь чистую публику, и то с большим разбором.

Мария Петровна щурила близорукие глаза и громко удивлялась: неужто они не могут зайти в кондитерскую Жана? Она даже начала кокетничать с офицером! Уж этого качества за ней Василий Семенович не знал… Девочки запросили шоколад. Мария Петровна картинно развела руками. Леля и Катя, наученные матерью, бабочками подлетели к офицеру. Тот сдался, прокричав по-французски, чтобы они никуда не выходили из кондитерской.

Под сводчатыми потолками кондитерской, расписанной красными маками, стояли уютные столики. Официант, не спрашивая заказа, принес обычное — шоколад девочкам, ситро и мороженое для супругов. Расставляя крошечные чашечки, сокрушенно покачал головой: