Правила перспективы - Адам Торп

— Тенирса? — повторил герр Хоффер, бледнея.

— Это который в кабинете штурмбаннфюрера, — припомнила фрау Шенкель.

— Нет, там Натье, — возразил Вернер, не сводя глаз с герра Хоффера, — Жан-Марк Натье "Мадмуазель де Гийруа, плещущаяся в ванне". А я говорю про Тенирса. Давид Тенирс Младший "Венера купающаяся".

— Вечно вы блох ловите, герр Оберст!

— Блоха блохе рознь, фрау Шенкель, — улыбнулся Вернер. — У этих блох разный стиль, разная национальность, жили они в разное время. Общего между ними только любовь к купающимся женщинам. Одна в ванной, другая в пруду. Одна богиня, другая — французская фрейлина со стройными ножками. Жан-Марк Натье был увезен штурмбаннфюрером, так сказать, в открытую, и когда-нибудь он к нам вернется. Я же говорю о Давиде Тенирсе, Давиде Тенирсе Младшем. О его обнаженной.

— Что так, что эдак, мне все равно, — фыркнула фрау Шенкель.

— "Венера купающаяся", — с драматическим вздохом продолжал Вернер. — Датирована тысяча шестьсот пятьдесят третьим годом нашей эры, второй период его творчества. Характерные для Тенирса непропорциональные руки. Ему привычнее были подвыпившие фламандские крестьянки. Венера нагая, на ней только ювелирные украшения. Приобретена Музеем в тысяча девятьсот шестом году. Ты знаешь, Генрих, о чем я говорю. В коллекции всего один Тенирс. Бесценный для будущих поколений любителей искусства в Лоэнфельде и далеко за его пределами. Что сталось с нашим Тенирсом, Генрих?

И у герра Хоффера, вот уже несколько месяцев бессонными ночами репетировавшего этот разговор, пересохло во рту так, что он не смог произнести ни единого слова.

Папа, мама, Лео, Лили, малыш Хенни, бабушка. Я жива, вы живы, мы все живы, слава Богу! Или мы все мертвы? Мне нечего сказать. Что тут скажешь? Ничто — это ничто — это ничто. Огромная потолочная балка уходит в темноту, и мне не видно, где она заканчивается. Вот бы сюда какую-нибудь из моих старых кукол. Например, Эмили.

26

Перри старался привыкнуть к темноте. Темнота — это безопасность. Из нее Бог сотворил первый день. Вначале была тьма, потом Слово.

Он сунул руку в левый карман, выудил из пачки сигарету, сделал пару затяжек и, прикрывая огонек рукой, прикурил от первой сигареты вторую.

Когда разворачивал конфету, шорох целлофана, казалось, наполнил весь подвал. Что-то в этом звуке слышалось фальшивое. Он чем-то напомнил ему Арденны. Новые штаны непривычно обтягивали ляжки.

Перри был уверен, что стоит включить фонарик, как сверху его кто-нибудь непременно заметит. Когда в городе нет ни электричества, ни газа, любой проблеск привлекает внимание. А если его засекут в подвале в компании с мертвецами, обязательно заподозрят, что дело нечисто.

Он старался поменьше думать о покойниках и изголодавшихся крысах.

Гаммельнский Крысолов.

Ребенком, много лет назад, он часто думал о хромом мальчике, который не мог ходить и бессильно наблюдал, как земля заглатывает его товарищей в том месте, куда детей, точно крыс, привел Крысолов. Тогда он не понимал, что каждый, кто читал эту сказку, представлял себя на месте калеки, ведь все остальные дети пропали без вести, и никому не хочется исчезнуть без следа, будто тебя никогда и не было. И Фрейд тут ни при чем, просто никто не может вообразить себя несуществующим, частичкой небытия, вечного мрака — вроде того, что вокруг. Только вечный мрак безмолвен, а во тьме подвала постоянно слышались какие-то звуки.

Из угла, где лежал покойник в синей кофте, доносился чуть слышный скрежет. Вжик-вжик. Зубы о кость. Смышленый злобный карлик утоляет голод.

На черном холсте окружающего мрака воображение принялось рисовать картинки: отвратительные, душераздирающие образы войны, лица мертвецов, кучи дерьма, падающие тела, влажные смердящие внутренности — все самое мерзкое, из чего состоит каждый человек, даже младенец. Перед глазами замелькали языки пламени, разбитая техника, растерзанные повозки и дохлые лошади. Бесконечное множество дохлых лошадей. И еще хохочущие люди, поваленные деревья, скованные льдом реки, похожие на ту, через которую переплывал Данте и которую Перри заставляли рисовать на уроках живописи красной и черной акварелью: возьми бумагу, Нил, используй свет и сильные контрасты, тайна искусства — в экономии средств, минимум усилий ради максимального эффекта. И смеющийся Моррисон, который с самой Англии всегда был рядом, черт бы его подрал. И отказывающийся от помощи эсэсовец, истекающий кровью в дзоте под Дорстеном, с оторванными ногами, посылающий всех доброхотов на языке Гейне куда подальше, над которым и смеялся Моррисон — до того раненый смахивал на куклу-перчатку.

Перри было не по себе. В темноте притаилось зло. Он загрустил. Наваливалась усталость.

Моррисон?

Ты устал, Морри?

Еще бы. Мне сильно досталось. Сильно досталось, Нил. Сигареты не найдется?

Сегодня тот, что с большими усами, принес мне зеркало. Но мне нельзя его оставить. Это зеркало — чудесное озеро Кёнигсзее, оно отражает меня с ног до головы.

27

— Тенирс, — сглотнув, ответил герр Хоффер, — на соляном руднике.

— Неправда, к тому времени его в Музее уже не было.

Фрау Шенкель неодобрительно покачала головой.

— Герр Оберст, неужели здесь и сейчас подходящее время и место для подобных разговоров?

С потолка посыпалось крошево штукатурки. Огонек свечи втянулся в тающий воск и вдруг выпрыгнул обратно, превратив очки Вернера Оберста в две сияющие фары. Они будто приближались из темноты, и герр Хоффер смотрел на них зачарованно, как кролик. Вдалеке громыхнуло.

— Вчера утром я ходил к герру крайсляйтеру Фесту в его скромную приемную, — сказал Вернер. — Пытался вернуть в Музей уникальную карту города тысяча семьсот первого года, которую, как вы помните, два года назад позаимствовал из архива некий партийный чин.

— Успешно?

— Это, Генрих, сейчас не имеет значения. Там царил полнейший беспорядок, а Фест сидел в самом центре, как тыква на грядке. Все упаковано по коробкам, кроме телефона. Смешно. Они всё знали задолго до нас. На мне была планка за ранение, так Фест принялся расспрашивать, за что награду выдали. Как будто я уклонист какой-нибудь.

Вернер приподнял правую руку, слушавшуюся его с трудом.

— На Сомме раздробило пулей локтевой сустав, — объяснил он. — Порвало нервы. Ноет не переставая. Вся моя раздражительность из-за этого.

— А-а, — ответила фрау Шенкель, — тогда конечно.

— Вскоре этот фигляр отошел поздороваться с какой-то женщиной в мехах. Короче говоря, кругом коробки, люди снуют туда-сюда, и вдруг за дверью в дальнем конце комнаты я заметил нечто удивительное. Розовую человеческую плоть.

— Меня уже ничем не удивишь, — вздохнула фрау Шенкель. — В наше время не угадаешь, что ждет тебя за углом.

— Я подошел поближе, — продолжал Вернер, — и заглянул внутрь. Там оказался личный кабинет крайсляйтера, пока еще не разобранный. Тут я и увидел Венеру — нарисованная плоть принадлежала ей. Вы, наверное, догадались, чьей кисти. Она висела над камином. Я был потрясен! Мне-то казалось, что "Венера купающаяся" здесь, у нас в хранилище. И тут этот фигляр вернулся. Должен признаться, я не знал, что и думать. "Да-да, прекрасная картина! — заявил он, проводя меня в кабинет. — Полюбуйтесь, какая задница! Сразу видно работу гения. Умели тогда баб рисовать, ничего не скажешь".

Фрау Шенкель захихикала:

— Вас от него прямо не отличишь, герр Оберст!

Еще ни разу за двадцать лет она не была к нему столь милостива, подумал герр Хоффер. Теперь я точно влип.

— Однако, мой дорогой Оберст, сия чудесная картина, как и вся ваша коллекция, принадлежит рейху! Вы ведь это прекрасно знаете. В общем, эту пташку мне даже экспроприировать не пришлось. Это подарок.

— Неужели, крайсляйтер Фест?

— И нечего так дрожать, Оберст! Сегодня же эта пташка будет в безопасности в моем багажнике, под моей личной защитой!

Глаза у Вернера едва не вылезли на лоб. Несмотря на отчаянную худобу, он сделался точной копией крайсляйтера Феста.

— Потрясающе, — с улыбкой закивала фрау Шенкель.

Хильде хмурилась.

— И кем же был наш дорогой крайсляйтер Фест до войны? — взвыл Вернер, снова сделавшись самим собой. — Зеленщиком в белом халате. В Эбсторфе.

— У меня зять был станционным смотрителем в Эбсторфе, — сказала фрау Шенкель. — Железные дороги — это у нас семейное.

— Давайте поставим пластинку? — пробормотал герр Хоффер. — Оффенбаха. "Orphee aux enfers".[18]

— Крайсляйтер Фест тесно сотрудничает с гестапо, — сказала Хильде. — С крайсляйтером Фестом шутки плохи.

— А моя сестра, между прочим, терпеть не могла паровозов, — продолжала фрау Шенкель. — Однажды, ей лет пять было, стояла на платформе, вдруг ух! — все кругом в дыму и пару.