Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Я этого не помню, говорит Вера.

Конечно, вы уже укатили в это время на Лонг-Айленд, на Кейп-Код или, я знаю, на море, штат Нью-Джерси.

Нет, говорит она. Нет, ничего подобного. (Я вижу, для нее жуткое оскорбление, что она могла ездить на лето к морю.)

Я подумал тогда: хладнокровнее, Загровский. Потому что, факт есть факт, я не хотел, чтобы она уходила, потому что я если начал рассказывать, так уже должен досказать до конца. Держать в себе — это штуки не для меня. Рассказывай! Это немножко проветривает внутри — легкие сделаны, чтобы дышать, а не копить секреты. Моя жена никогда не расскажет, будет кашлять, кашлять. Целую ночь. Проснется: ай, Изя, открой окно, дышать нечем. Несчастная женщина, ты хочешь дышать, научись рассказывать.

Так я сказал этой Вере: пожалуйста, я отвечу насчет Цили, но вы мне выслушаете полный рассказ про то, как мы настрадались. Ничего, думал я. Пусть передаст потом по телефону остальным. Пусть знают, чего они добились.

Как мы ходили с нашей Цилей по врачам вплоть до первой знаменитости — я имел знакомства через аптеку. В больнице доктор Фрэнсис О’Коннел, толстый ирландец, не пожалел на нас с миссис Зи два часа, занятой человек. Он объяснил, что эта область одна из самых величайших загадок. Дремучий лес, самые светлые головы блуждают в потемках. Но все же, в моей специальности вы слышите то и се про разное лечение. Так ей одного массажа делали пятьдесят раз с головы до ног, чего только не перепробовали. Витамины пихали в нее, минералы — это уже посоветовал серьезный врач.

Хорошо, если давалась — бывало, что закроет рот, и никаких. Родную мать обзывала неприличными словами. Мы к этому не привыкли. И каждое утро, как на работу, марширует взад-назад перед аптекой. Хоть выплачивай жалованье по минимальной ставке. А послеобеденная работа — ходить из угла в угол за моей женой и попрекать, каких обид от нее натерпелась в детстве. Месяца два прошло, вдруг ни с того ни с сего ударилась петь. У нее дивный голос. Брала уроки у известного педагога. Под Рождество всю неделю исполняет у входа в аптеку половину «Мессии» Генделя. Вам знакома эта вещица? Так и прекрасно, думаете вы. Да, изумительно. Но только где вы были, что не заметили, что она без пальто? Не разглядели, что у нее носки спадают с ног, когда ходит взад-назад? Лицо и руки как у техника-смотрителя из подвала. И поет! Поет! Две вещи особенно: одна — как неверные увидят свет, вторая — «Внемлите! Деве будет сын». Жена говорит: понятно, хочется замуж, как всякой женщине. Чепуха. Могла бы выйти сорок раз. Имела кучу кавалеров. Прямо-таки буквально кучу. Она поет, эти кретины хлопают, какой-то мерзавец орет ей: давай, Цилечка, давай! Чего давай? Кому? В другие дни она просто кричит.

Что кричит?

А? Я и забыл про вас. Что попало кричит. Кричит: расист! Кричит: он продает отравленные лекарства! Кричит: он косолапый, с ним невозможно танцевать! (Неправда, кстати, лишь бы меня осрамить перед всеми, просто глупо.) Народ кругом хохочет. Кто-то плохо расслышал: что? Что она сказала? Кричит: по проституткам шляешься! Опять неправда. А что однажды встретила меня с женщиной, так это была дальняя родственница из Израиля. Придумает тоже! Не голова, а мусорное ведро.

Мать как-то говорит ей: Цицеле, золотко, причешись ты, ради бога. За эти слова она дает матери затрещину. Я прихожу домой, я застаю далеко не первой молодости женщину с фонарем под каждым глазом и плюс с разбитым носом. Доктор сказал: это так полагается, раньше, чем у вашей дочери наступит улучшение, должно наступить ухудшение. Медицина, она знает. Направил нас в дивное место, больница в двух шагах за городской чертой — то ли Уэстчестер, то ли Бронкс, боюсь соврать, но метро, слава богу, туда доходит. Таким образом выяснилось, на что я столько лет откладывал деньги. Думал, на Флориду в старости, прогуливаться в рабочие дни под пальмами. Ошибочка. Оказалось, на Цилю, поместить красавицу дочь в чудную обстановку к таким же ненормальным.

Мало-помалу она становится спокойнее. Нас пускают к ней. Показывает, где у них кондитерская, мы оставляем ей пару долларов; скоро наша жизнь принимает вот какой вид. Три раза в неделю ездит жена, садится на метро и везет чего-нибудь вкусненького (кроме сладкого, они противники сахара), везет ей какую-нибудь приятную вещичку, платочек, кофточку — в подарок, вы меня понимаете, в знак любви. И раз в неделю езжу я, но на меня она смотреть не хочет. Как голубкй мы с ней были, такие близкие, — вы можете себе представить, что я переживаю. Хотя вы сами имеете детей, так вы должны знать: маленькие дети — маленькие неприятности, большие дети — большие неприятности — есть такая пословица в идиш. Вполне возможно, что у китайцев она тоже есть.

Ох, Изя. Как это могло случиться? Внезапно, вдруг. Не было никаких признаков?

Что с ней, с этой Верой? У нее слезы на глазах. Как видно, чувствительная. Мне понятно, о чем она думает. Ее дети сейчас подростки. Вроде пока нормальные, а что потом? Каждый думает о себе. Человеческая натура. Спасибо хоть не говорит, что это жена виновата или я. Я совершил чего-то ужасное! Любил своего ребенка. Знаю я, как у людей работает мысль. В психологии разбираюсь очень неплохо. Подковал себя в этой области за время, пока мы мыкаемся с дочерью.

Ох, Изя…

Она кладет мне руку на колено. Я смотрю на нее. Может быть, она того? Или, возможно, просто видит во мне старика (а что, почти так оно и есть). На это я скажу одно, слава богу, что нам дана голова. Голова — единственное место, где вы можете сохранять молодость, когда другое место приходит в негодность. Почему-то она чмокает меня в щеку. Чудачка.

Вера, у меня все же не укладывается, за что вы с подругами сделали мне такую гадость?

Но ведь мы были правы.

И эта мадам Мыправы читает мне мораль. Как моя Циля ходила взад-назад и ругалась на всю улицу нехорошими словами, это она не помнит, а помнит знаете чего? Когда прислуга Кендриков, нахальная толстуха, забрала лекарство от аллергии для миссис Кендрик и ушла, то я покривился и сказал: фу ты, ну ты! Важная барыня! Это вам преступление? А когда видел, что мимо идет черно-белая пара, он и она, то говорил: тьфу, безобразие! Зачем такое разрешают! Она сама слышала, не один раз. И что? Это дело вкуса. Опять рассказывает мне про эту Джози, пуэрториканку скорее всего, — что я ее обслужил последней. Потом говорит: да, Изя, а кстати, как насчет Эммануила?

Эммануил здесь ни при чем, говорю ей. Даже глядеть не смейте в его сторону.

Она закатывает глаза и закатывает их опять. Она еще не все сказала. Ее также не устраивает, как я разговариваю с женщинами. Я, понимаете, не раз называл миссис Зи Большой Медведицей. Так это моя жена, нет? И что я заигрывал с покупательницами, то подмигну, то ущипну. Вранье, я мог потрепать, не отрицаю, но ущипнуть никогда… К тому же я точно знаю, что некоторым это нравилось. Нет, говорит она. Никому не нравилось. Никому. Мирились лишь потому, что не настал момент в истории послать по адресу. (Я обожаю, когда эти американки начинают рассуждать об истории.)

Неважно, Изя, говорит она, забудем об этом. У вас теперь такая беда, я вам очень сочувствую. И правда сочувствует. Но через минуту меняется. Уже не так сочувствует. Она убирает руку. Ее рот складывается в маленькое «о».

Эммануил забирается ко мне на колени. Гладит меня по лицу. Дедушка, не грусти, говорит он. Слезинку не может видеть спокойно. Даже у чужого. Его мама нахмурится, он больше к ней не подойдет. Идет к жене. Ба, моя мама очень грустная. Жена вскакивает, бежит к ней. В тревоге. В страхе. Что там такое? Или Циленька приняла лекарство? Один раз он подошел к Циле и говорит: мама, почему ты плачешь? Так что она отвечает ребенку? Встает на ноги и начинает колотиться головой об стенку. Изо всех сил.

Он в крик: мамочка! Хорошо я был дома. С тех пор со всеми своими печалями идет прямо к бабке. Что с ним будет? Мы не такие молодые. Старший сын живет замечательно — только у них в Роклендском округе чересчур избранная публика. Другой сын… у него своя жизнь, это то еще поколение. Он уехал.

Она глядит на меня, эта Вера. Слова не скажет. Сидит. Еще чуть-чуть, и откроет рот. Я знаю, что ее интересует. С какого боку в эту историю затесался Эммануил. Когда?

В точности это она и спрашивает. Но как появился Эммануил, неясно?

Ясно, очень ясно. Как ценный подарок от Насера.

Насера?

Хорошо, не от Насера, так из Египта — семя второго сына Исаакова, уловили? Близкий родственник. Я как-то на днях сидел и думал: почему? За что? Ответ: а чтоб не забывали. Для этого, в большинстве, вообще все делается.

Авраамова, перебивает она. Это у него было два сына, Исаак и Измаил. Бог обещал, что он станет отцом множества народов, он и стал. Но знаете, говорит она, этим двум ребятам он был довольно-таки неважным отцом. Не такой уж редкий случай, не может она не прибавить.

Видите! Вот они как выворачивают Библию, эти бабы, им главное — обязательно уколоть мужчину. Конечно, я говорил про Авраама. Авраамова сына. Я разве сказал — Исаакова? Изредка, надо признать, она нет-нет, да и скажет дело. Вы помните, одного сынишку он вовсе услал из дома, а второго был готов заколоть, только дожидался, когда кто-то там у него в голове произнесет: валяй, закалывай!