Две жены господина Н. - Елена Ярошенко

Но Мура была дома и, увидев Колычева, засветилась такой радостью, что он забыл про свои сомнения… Нет, это настоящее счастье, что они столкнулись в том переулке и теперь Дмитрию есть к кому пойти в гости…

— Митенька, боже мой, ты с ума сошел! Зачем ты принес столько всего? Я и не привыкла к такой роскоши…

— Да разве это роскошь — кулек апельсинов? Просто прихватил кое-что к столу… Давай закажем самовар?

— Давай. Ты с улицы и, наверное, замерз? Дай шинель, я повешу. Сейчас скажу коридорному, чтобы принес самовар, и будем с тобой пить чай. Господи, здешняя прислуга подумает, что я пустилась в загул — каждый вечер гости…

— Я помешал тебе? — Колычев снова почувствовал неловкость.

— Да что ты, Митенька, милый! Если бы ты знал, как я рада тебя видеть! Мне было невыносимо одиноко в Москве, пока ты тут не нашелся.

От окна сильно дуло. Рамы, хоть и двойные, но плохо пригнанные, совершенно не спасали от сквозняка. Мура куталась в серый шерстяной платок и с наслаждением объедала ягодки с виноградной грозди. Она была похожа на воробышка.

— Какой вкусный виноград, Митя! Я давно не ела ничего подобного.

— А где ты вообще питаешься?

— Здесь на Арбате есть дешевая вегетарианская столовая. Мне подходит. По крайней мере там я могу потратить не больше тридцати копеек в день. А иногда просто беру в булочной кусок ситного и пью в номере чай. Много ли мне нужно? Для меня еда не проблема…

Дмитрий почувствовал, как у него внутри все сжимается от жалости. Мура, такая красивая, такая изящная, вполне могла бы превратиться в роковую светскую львицу, избалованную, капризную, увешанную бриллиантами, разбивающую мужские сердца, пускающую по ветру состояния…

И вот — старенькое штопаное платье, убогий дешевый номер в третьеразрядной меблирашке, питание в вегетарианской столовой на тридцать копеек в день (пустые щи и морковная бабка на постном масле…).

И при этом никаких обид на судьбу, ни озлобления, ни жалостливых разговоров! Как бы помочь Муре, чтобы ее не обидеть?

— Давай сходим куда-нибудь в ресторан поужинать, — осторожно предложил Митя.

— Да что тебе дались эти рестораны? Я в них не бываю. Мне и надеть-то туда нечего. Извини, я сама не обращаю внимания на такую ерунду, но если нарядные дамы начинают нагло лорнировать мои штопки, волей-неволей почувствуешь себя неловко…

— Знаешь что, поехали в дамские магазины! Купим тебе новое пальто и каких-нибудь платьев…

Мура неожиданно сжалась, как ежик, выставив колючки.

— Что, решил милостыньку нищенке подать? — холодно спросила она. — Не трудись, не строй из себя благодетеля. Я за спасение твоей души молиться не буду.

— Ну что ты сердишься? В конце концов, друзья мы или нет? По-моему, в дружеских услугах нет ничего особенного. Ну представь, если бы я потерял службу, обеднел, ходил бы в старом пальто, а у тебя как раз были бы свободные деньги. Неужели ты мне не помогла бы?

— Допустим, помогла бы. Но только у меня никаких свободных денег нет и не предвидится.

— А у меня как раз есть немного… И почему это, позволь спросить, ты не желаешь за меня молиться? Не по-христиански это, барышня! «Офелия, о нимфа, помяни меня в своих молитвах…» Все, дискуссию считаю закрытой! Одевайся, Мурочка, поехали на Кузнецкий, говорят, там лучшие магазины дамской одежды. Может быть, еще успеем до закрытия сделать покупки.

На Кузнецком Колычев выбрал для Муры изящную беличью шубку (мех недорогой, но зимой греть будет, а к лицу Муре шубка очень шла), серую зимнюю шляпку, теплые ботики на каблучках, кожаные перчатки и два платья. Одно — строгое, темное, украшенное благородным кружевом, а второе — в мелкую клетку. Клетчатое платье необыкновенно молодило Муру, придавало ее облику что-то трогательно девическое. В этом платьице Мура была похожа не то на юную курсистку, не то на начинающую консерваторку.

Митя попросил приказчика упаковать вещи, в которых она пришла в магазин, вместе с новым темным платьем и отправить в номера «Столица» для госпожи Веневской, а Мура, наряженная в обновки с ног до головы, вынуждена была все же поехать с ним в ресторан.

Надо признать, она удивительно изящно умела носить вещи и даже в этих скромных нарядах казалась настоящей королевой.

Провожая Муру домой, Дмитрий осторожно спросил:

— Тебе нравятся номера, в которых ты остановилась?

— Да чему там особо нравиться? Откровенно говоря, дыра дырой.

— Может быть, есть смысл переехать куда-нибудь, где будет покомфортнее? Или снять комнату у хорошей хозяйки?

— Да нет, Митенька, я останусь здесь. Во-первых, в «Столице» дешево, а во-вторых, меня согревает мысль, что даже те жалкие гроши, которые я плачу за комнату на Арбате, все-таки пойдут на благое дело.

— Что ты имеешь в виду?

— А разве ты не знаешь историю этих номеров? Сразу видно, как ты далек от либеральной общественности. Меблированные номера «Столица» принадлежали одному поляку, отставному генералу Шанявскому. Он потомственный шляхтич, но пошел служить в армию (среди польской шляхты это не в моде) и сделал головокружительную карьеру. Однако в тридцать восемь лет, в чине генерал-майора Шанявский вышел в отставку, отправился в Сибирь и сказочно разбогател на золотых приисках. Тогда генерал-золотопромышленник переехал в Москву, приобрел тут много доходной недвижимости, а потом решил, не в пример другим миллионерам, потратить свое состояние на развитие образования в России. Он придумал устроить на собственные средства народный университет, куда смог бы поступить каждый желающий, без всяких ограничений — ты же знаешь, какие в нашей стране строгие цензы для получения университетского образования, как трудно бывает инородцам, иноверцам, не говорю уж о том, что женщине, желающей учиться, приходится уезжать за границу. Шанявский несколько лет бился с властями за право реализовать свою мечту и год назад умер, так и не успев построить народный университет. Но крупные средства и московские дома он завещал городской думе с условием, что его дело будет продолжено. Здание, в котором находятся номера «Столица», и все прилегающие к нему постройки в глубине квартала, чуть ли не двадцать с лишним строений, — наследство генерала Шанявского, и теперь его душеприказчики бьются с властями вместо покойного генерала за право дать кому-то независимое образование. Я надеюсь, что они победят и те несколько рублей, что я оставлю в кассе номеров «Столица», пойдут на благое дело.

— Какая ты идеалистка!

— А разве в этом есть что-то скверное?

Глава 9

— Азес, у меня есть новости. Вчера Опанас вернулся в Гельсингфорс.

Придя на квартиру к Азесу, Савин не мог сдержать нетерпения и начал рассказывать о новостях сразу в прихожей, не успев даже снять пальто.

Итак, Татаринов, который скрылся после скандала (и то сказать, глупо было надеяться, что он станет теперь сообщать центральному комитету о месте своего проживания!), был наконец найден. По следу Татаринова пустили Андрея Манасеенко (партийная кличка Опанас), человека в подобных делах опытного. Опанас, как хорошая борзая, след взял.

В успехе Манасеенко Борис нисколько не сомневался. Они были хорошо знакомы — сначала по группе «Рабочее знамя», потом по вологодской ссылке.

Из Андрея, бывшего студента Горного института и весьма состоятельного человека, как ни странно, получился талантливый боевик. Недаром он соперничал с Каляевым за право привести в исполнение приговор московскому генерал-губернатору, великому князю Сергею Александровичу.

Опанас и Янек (кличка Каляева) под видом извозчиков отслеживали передвижения великого князя по Москве, выбирая подходящий момент для убийства и страхуя друг друга. Только в самую последнюю минуту перед покушением Каляев решился пойти на дело один, без дублера, а Манасеенко увез в извозчичьих санях Савина и Дору Бриллиант подальше от Кремля, где прогремел взрыв.

У Манасеенко была к Татаринову особая ненависть — в марте прошлого года, в дни пресловутого Мукдена русской революции, когда полиции удалось арестовать слишком многих, попал в этот невод и Опанас. Он пребывал в уверенности, что без провокатора такой массовый провал не был бы возможен.

Октябрьская амнистия позволила Манасеенко, как, впрочем, и другим арестованным эсерам, выйти на свободу. Андрей вернулся с желанием мстить и постоянно сыпал невнятные угрозы, обещая, что кое-кому придется за все заплатить.

Когда Савин рассказал ему о подозрениях против Татаринова и о расследовании, предпринятом партийной комиссией, Манасеенко задал только один вопрос: «Скажи, ты лично убежден, что Николай — провокатор?»

Савин стал говорить, что в этом не остается никаких сомнений, что не только следственная комиссия, но и многие товарищи самостоятельно пришли к выводу, что в партии действует провокатор и этот провокатор скорее всего Татаринов, фактов против Николая много…