Долгое дело - Станислав Родионов

— Рэм Фёдорович, я тебя никогда не спрашивал о твоей женитьбе…

— Э, разве я был женат? Впрочем, был. Принесу-ка чайку-кофейку.

Он поставил чашки на маленький столик и двинул его к гостю. Знакомый и любимый дух на время всё отстранил — Рябинин взял чай и выпил двумя-тремя обжигающими глотками. Напиток растекался по телу, стремясь его успокоить.

— В молодости я был безалаберен и неустроен. В квартире жил, как в поле. Спал на раскладушке, ел с газеты, пил из кружек…

Рэм Фёдорович налил себе крепчайший кофе и начал потягивать, как-то спрятавшись за чашку.

— Был я виден и красив. Такую взял и жену. Э, пардон, но дальше пойдёт банальщина… Возвращаюсь с поля и узнаю, что жена изменяет. Налить?

И налил ещё крепче и ещё горячей.

— Э, меня, пожалуй, поразило не это, а её выбор. Я видел того типа, говорил с ним… Маленький, лысый. Не лицо, а череп, обросший жиром. Старше лет на пятнадцать. Фат и дешёвый балагур.

Рэм Фёдорович прикрыл глаза, возвращаясь к невозвратимому.

— Я подозревал секс. Но всё оказалось проще и смешнее. Она приходила из моей бивуачной квартиры в его — и попадала в красивую жизнь. Музыка, цветы, изящный стол, целование ручек, комплименты и всяческие обхождения, взятые из заграничных фильмов… Вот и всё.

— Она тебя не любила.

— В том-то и парадокс, что любила. Но ей очень хотелось красивой жизни.

Рябинин выпил второй стакан чая, и тоже почти залпом. Как сутки не пил. Желудок отозвался прокалывающей болью — обжёг.

И промелькнуло, исчезая…

…Если любить женщину, то лишь обиженную. Если дружить с мужчиной, то лишь с неудачником…

— Ну, а почему остался холостяком?

В другой бы раз этот разговор геолог превратил в остроумную полемику, в весёлую интермедию. Но сейчас он Рябинина видел.

— Э, есть любовь, которую ждут. Так сказать, жданная. «Пора пришла, она влюбилась». Эта любовь приходит со своим возрастом, как поспевают в своё время огурцы в парнике. Так вот это не любовь — это томление тела, это секс, который имеет к любви такое же отношение, как летающая тарелка к тарелке суповой. Ради этого жениться…

Рэм Фёдорович пожал острыми плечами и выпятил колышек бородки.

— Больше никакой любви нет? — тихо спросил Рябинин.

— Есть вторая любовь — нежданная, которая как гром с ясного неба. Как болезнь, как кирпич по голове. Она не смотрит ни на возраст, ни на время года, ни на какой здравый смысл. Вот это и есть любовь настоящая. Но она меня обошла, посему и холост.

— Значит, есть любовь жданная и любовь нежданная?

Рэм Фёдорович кивнул и понёс к губам третью чашку. И вздрогнул, плеснув кофе на колени…

Рябинин хохотал. Он смеялся громко, долго, откинувшись на спинку кресла и придерживая очки. Лицо покраснело — казалось, смех не давал ему дышать.

— Сергей!

— А? — Рябинин смолк мгновенно, словно и не смеялся, а был в гипнотическом сне.

— Дать тебе водки?

— Ты, ты романтик, а не я. Нежданная любовь…

Он встал и пошёл к двери. Гостинщикова как подкинуло — он выскочил в переднюю и заступил Рябинину дорогу.

— Я обещал не задавать тебе вопросов, но бросать тебя на произвол судьбы я не обещал.

— Запомни, Рэм Фёдорович: никакой любви нет — ни жданной, ни нежданной.

— Запомню, но ты у меня ночуешь.

— Я ж к тебе по делу, — вспомнил Рябинин.

Он вернулся в комнату, сел в своё кресло и глянул в пустую чашку. Геолог мгновенно наполнил её потемневшим чаем.

— Рэм Фёдорович, в вашем институте есть Храмин…

— Начальник отдела, без пяти минут доктор.

— Кто он?

— Много работает, старается, не пьёт, женат, галантен…

— Кто он? — перебил Рябинин.

— Сундук в костюме.

Гостинщикову показалось, что Рябинин хочет ещё что-то спросить или узнать.

— Мне к нему зайти?

— Зайди, — оживился Рябинин, — зайди и тихонько спроси: «Скажите, который час?»

Из дневника следователя.

Воскресенье. Я бродил за городом без дорог и направлений. Вышел на брошенную туристскую стоянку. Вкопанный столик, соль в туеске, на пне лесовик из шишек…

Мне теперь нравятся брошенные стоянки, голые пляжи, битые дороги, пустые дома, обезлюдевшие улицы, заколоченные дачи, опустевшие перроны…

Добровольная исповедь.

После школы я пошла в медицинский институт. Разумеется, при помощи отца. Он взял племянника декана в свою контору. Разумеется, при помощи матери. Она презентовала жене декана одну из своих севрских ваз.

Молодость, дерзания, труд, стройки… А я вам скажу, что теперь в городе растёт особое поколение — под звон гитар, под звук магнитофонов, под свет телевизоров… Какое поколение?

Пошёл мальчишка в школу, а родители стараются: репетиторы, подарочки учителям, выбивание оценок… Ну ничего, в институте ему будет трудно. Пошёл он в институт — родители устроили, связи наладили, распределение обеспечили. Ну ничего, на работе ему, маменькиному сынку, будет трудно. И на работу родители определили — в городе, рядом с домом, к приятелю в контору. Ну, ничего, женится, пойдут дети — будет ему трудно. Женился, пошли дети. Родители купили квартиру, обставили мебелью, денег подбрасывают, внуков нянчат… И так этот сынок живёт до пенсии…

Ну, мне ещё до пенсии далеко.

Лида нажимала пальцем осветительное зеркало, вертела предметный столик и ладонью гладила тубус. Машинально, бессмысленно. И так весь день.

Она не понимала… К страшному открытию, что её не любит муж, вдруг прибавилось другое, ещё более жуткое. Оно мелькнуло тогда в парке, но Лида его не приняла, отогнав испугом. Оно… Что оно? Открытие? Не открытие, а то, что было за ним, — иссушающее чувство злости… Нет, ещё хуже — чувство ненависти к Рябинину. Ненависти к кому ж? К Сергею?

Она убрала микроскоп и протяжно вздохнула. В огромном кабинете других минералогов не было. Полевой сезон.

Сергей мучился — она видела. Что она видела… Его ошарашенные очки да втянутые щёки. Как он мучился, знал только он. И она его не жалела. Боже, не жалела своего Сергея, которого жалела всегда — вёл ли допрос он, шёл ли на дежурство, пил ли чай. Жалела, потому что у него не было в жизни спокойного дня. Он находил их, беспокойные дни всегда и всюду. Нет, жалела не за это, а жалела, потому что любила. Теперь не жалеет. Что ж, теперь не любит? Это страшнее, чем разлюбили тебя…

Она бросила полотенце на стол, не в силах дотянуться до вешалки. Опавшие руки повисли плетьми — её опять испугала собственная злоба. Говорят, что в ненависти человек прямо-таки наливается силой, а у неё из рук всё падает. Она уже знала, уже поняла эту цепь: сначала комок злости к Сергею, потом испуг, затем бессилие. У кого спросить? Да ведь никто не объяснит, кроме него. Господи, что же это такое…

Лида взяла сумку, закрыла комнату и вышла из института.

Давно растворился в белых ночах июнь. Давно отлетел тополиный пух. Давно подступил синий июль со своим запахом. У каждого месяца свой запах. У июля… Волокнистый запах гвоздики, спирта и чего-то ещё… Бензина? Ну да, у него же свой автомобиль.

Она повернула голову. Храмин улыбнулся сверху, из-за её плеча, наступая гвоздикой, спиртом и бензином. И широким галстуком с фиолетовыми бобиками или бобятами…

— Вы от меня убегаете? — спросил он, по-хозяйски беря её под руку.

— Женщина и должна убегать.

— А мужчина?

— Должен ловить.

— Что-то я долго вас ловлю…

— Ничего, поймаете, — успокоила она.

— Сегодня? — с надеждой спросил Храмин, заглядывая ей лицо.

Она зажмурилась и слепо шла до перекрёстка. Что за одеколон выпускают для мужчин — гвоздика на спирту. Так же противен, как запах водки.

— Сегодня вы проводите меня до самого дома.

Храмин неожиданно вздохнул:

— А вы законного супруга не боитесь?

— Господи, какая пошлость… Законный супруг.

— Почему же пошлость?

— Женой можно быть только по любви, а любовь — это не закон.

— А вы, я вижу, в любви разбираетесь. — зарадовался он.

— Я не в той разбираюсь, какую вы имеете в виду.

— Вы знаете, какую любовь я имею в виду?

Лида хотела сказать, что она, эта любовь, написана у него на лице, но он сказал сам:

— Впрочем, не скрываю, что я поклонник Фрейда.

— А я поклонница Блока.

Храмин не ответил и вдруг пошёл как-то сосредоточенно, будто вспомнил о чём-то важном. Например, об учёном совете или о своей незаконченной диссертации.

— Ваш супруг… то есть муж не рассказывал об убийстве на почве ревности? Весь город говорит.

— Рассказывал, — радостно соврала Лида.

— Смешная история, — закашлялся Храмин.

— А он ревнив, мой супруг. Он ещё и псих, мой супруг. И у него есть пистолет, как у любого следователя.