Долгое дело - Станислав Родионов

Храмин взял её под руку и галантно вывел в зал. Они включились в тихую круговерть засидевшихся зрителей. Яркая публика эстрадных концертов. Ей казалось, что все эти люди сошли со сцены, чтобы походить тут кругами, молодые, разодетые, надушённые…

— Как вам солистка? — спросил Храмин.

— Разве была солистка? — удивилась Лида.

— Она пела «Журавлиную любовь».

— Ах, которая без бакенбардов…

Марат Геннадиевич внимательно посмотрел на её профиль:

— Вам ансамбль не нравится?

— Мне не хватает умного певца.

— Это же эстрада.

— А эстрада для глупостей?

— Всё-таки не филармония.

— И к чему это козлиное бодрячество? Все поют бодро, на манер туристов. Разве песни о любви, о берёзах, о журавлях — бодрые песни?

— Лидия Николаевна, вы подходите к эстраде не с теми мерками. Она и создана для бодрости, для развлечения, для отдыха.

— Да? Строчки из старой песни «С наше повоюйте, с наше покочуйте…» артист исполнил каким-то радостным галопом. А разве они бодрые?

На неё смотрели. Не на зелёное же платье и не на бусы из горного хрусталя? Тут женщины одеты и поярче. На лицо, они смотрят на её лицо, на котором всё написано. Нужно повернуть голову к Храмину, слушать и говорить весь антракт, а потом, в зале, будет темнее, её не увидят…

Марат Геннадиевич шагал важно, как по институтским коридорам.

— Мне понравилось соло на трубе, соло на электрогитаре и соло на рояле…

— А соло на микрофоне? — спросила Лида, улыбаясь.

— Понравился дуэт братьев Шампурских…

— Марат Геннадиевич, почему есть дуэты братьев и сестёр, а почему нет дуэтов других родственников? Например, тёщи и золовки, свёкра и деверя?

Она улыбалась, потому что была на эстрадном концерте, куда приходят для бодрости, для развлечения… Ещё для чего-то. Куда смотрит эта девушка в небесном брючном костюме — на неё? На лицо, где всё написано.

— Хотите шампанского? — весело спросил Храмин.

— Конечно, хочу, — ещё веселее ответила Лида: ведь эстрада.

В своём институте она старалась меньше ходить по коридорам, чтобы не встречать людей. Глаза — зеркало души… А лицо, оно зеркало чего — судьбы? Ей казалось, что любой встречный сразу видит, что она нелюбима. Вот идёт женщина, которую вдруг разлюбил муж. А здесь, в этом громадном зале с миллионом светильников, видна каждая морщиночка на лбу, каждая складочка на щеке. Тут уж все знают, что её разлюбил муж. Тут уж все знают, что она пришла с чужим мужем. При таком-то свете…

Они нашли место у стены, под хрустальным бра. При таком-то свете… Марат Геннадиевич принёс два бокала холодного шампанского — даже стеклянная ножка ледяная. О, конфеты «Трюфели».

Он ссыпал мелочь в карман.

— Не люблю, когда у мужчины в кармане бренчат копейки.

— Да, лучше, когда там шуршат рубли.

Эстрада же, бодрость и шутки. И яркий, пронизывающий душу свет.

— Когда-то мы были на «ты» и без всяких отчеств. — Он поднял бокал.

Она хотела ответить, но за их четырёхместный столик опустились ещё двое — молодой человек с девушкой. Вазочки с мороженым и лимонад. Лида подняла взгляд и зашлась краской от рыжей шевелюры парня. Она его знала… Где-то видела, и не раз. И он её узнал, заморгав бесцветными ресницами.

Храмин склонился и почти шёпотом сказал:

— Предлагаю выпить за…

— У вас покурить не найдётся? — спросил рыжий парень.

— Нет, — бросил Храмин в его сторону и начал заново: — Предлагаю выпить за…

— Не скажете, который час?

— Нет, — резко ответил Храмин и повернулся, зло уставившись на рыжеволосого: — Ещё вопросы есть?

— Есть, шампанское того… холодное?

— Прохладное.

— Спасибо.

И Лида сразу вспомнила — он из уголовного розыска. Манера вмешиваться и задавать вопросы, как у Петельникова, которому все там подражают.

— Предлагаю выпить за наше будущее.

— За наше, — покорно выдохнула Лида.

— Которое начнётся сегодня?

— Мужчины всегда спешат…

— Ну, а проводить я вас могу?

— Только до дому… пока, — громче сказала Лида и нахально посмотрела на нахального инспектора.

Из дневника следователя.

Подозреваю… Я теперь частенько подозреваю. Подозреваю, что любовь — для слабых натур. Поэтому женщины любят чаще и сильнее.

Добровольная исповедь.

Я похожа на своих родителей. А кто не похож? Только не рассказывайте мне про благотворное влияние коллектива. Какое может быть влияние, когда действует наследственность плюс воспитание. Они меня родили да потом восемнадцать лет поучали. И получили свою копию. Вот и решение проблемы, над которой думают учёные, — проблемы отцов и детей. Почему эта проблема есть, почему отцы и дети скандалят, почему разъезжаются… Потому что дети похожи на родителей, а именно: имеют одни недостатки. Поэтому и не могут ужиться. И запомните, запишите себе для диссертаций или для чего там: дети хотят жить не иначе, чем их родители, они хотят жить отдельно.

Лида ещё не вернулась с работы. Может быть, и хорошо — он всё продумает. Продумает… Он что — готовится к конференции? Разве не знает, о чём говорить? Столько вымученных мыслей…

Рябинин нехотя переоделся: то, что он хотел сказать, возможно, требовало костюма. У каждого человека есть слова, хранимые для каких-то главных минут. Неужели она наступила, его главная минута? Вот так, мирно и обыденно?

Он рассеянно открыл холодильник и обежал взглядом свёртки, пакеты и баночки. Сейчас придёт Лида и накормит. Но сначала он ей скажет. Пожалуй, лучше за ужином. Нет, за чаем. После, разумеется, после еды — возьмёт за руки, посадит в кресло и вслед за её удивлённым «Да?» скажет давно припасённые, нетронутые слова.

Рябинин прошёлся по квартире, охваченный нетерпением.

Нетронутые слова… Он скажет, что её любит. Да, так и скажет: «Лида, я тебя люблю».

Он остановился у зеркала, где увидел насторожённого субъекта в больших очках с оправой, вышедшей из моды. С растерзанной шевелюрой. Не голова, а овин. Нет, его остановил не субъект, — субъекта он знал…

Что же это за нетронутые слова «Я тебя люблю», которые говорят на всех свиданиях? Не их он держал в душе, не их копил всю совместную жизнь. Он скажет другие… «Лида, я буду любить тебя всю жизнь». И эти слова избиты так, что им даже не верят. «Лида, если тебя не будет…» Но ведь у него есть свои, накопленные, нетронутые…

Рябинин мельком глянул на часы — восьмой. Лида задержалась на работе. Ну да, у них отчёт. Поэтому и в поле не поехала.

Слова… Он удивлённо, как потерял что-то важное, остановился посреди кухни. Где же его слова? И тогда откровенная и поэтому обидная мысль пришла, растолкав все другие…

На работе, с приятелями, дома он избегал громких и значимых слов. Избегал и тех, своих, вымученных, выстраданных и спрятанных в душевные тайники для чего-то серьёзного, главного, может быть, исторического. Обходился намёками, шутками, недосказанностями, как разбогатевший нищий копейками. И как этот нищий был спокоен за своё будущее, так был спокоен и он, зная, что главные слова у него есть. Как-то получилось, что не сказал их отцу — не успел. Не сказал вовремя другу юности — теперь они не дружили. Не сказал многим хорошим людям, которые, может быть поэтому и ушли из его жизни. Не говорит Петельникову, Рэму Фёдоровичу, Беспалову — ещё успеется. Не говорит шестилетней дочке — ещё не выросла. И до сих пор не сказал Лиде… А теперь вот не может их вспомнить. Неужели так глубоко спрятал? Или забыл? Или их и не было?

Рябинин посмотрел на часы — восемь. Этот отчёт…

Он ткнул пальцем в клавишу приёмника. Скрипка, нервная и одинокая скрипка, она даже с оркестром кажется одинокой. Мендельсон, первый концерт…

И сразу подступило нескончаемое одиночество, начавшееся давно, в детстве. Дошкольником его частенько оставляли одного, включив для веселья радио. Почему-то всегда — наверное, в то время ещё не было эстрады передавали классическую музыку. Почему-то всегда на высочайшей ноте страдала скрипка. С тех пор, где бы она не заиграла, щемящее одиночество входило в него вместе с её звуками. Теперь же вошло сразу и легло на душу, которой, может быть, этой скрипки сейчас и не хватало.

Уже половина девятого.

Он пошёл на кухню, подальше от музыки и от одиночества. Нужно попить чаю — чай от всего излечивает и всё прогоняет. Он уже взял спички, когда увидел на стуле хозяйственную сумку. Лида же с ней уходила на работу…

Рябинин кинулся в маленькую комнату, в шкаф-костюм, в котором она была утром, сиротливо висел на плечиках. Так. Лида пришла, переоделась и ушла. Она не на работе. А где? Ведь могла позвонить — он весь день сидел в кабинете.

Теперь к одиночеству прибавилось какое-то звонкое напряжение. Она не на работе. А где? Мало ли где. У подруги, по делам, в магазине… В лучшем зелёном платье? Да мало ли что может случиться… Допустим, приехала делегация эфиопских геологов и Лиду попросили надеть лучшее зелёное платье и посидеть на приёме. Или коллега защитил диссертацию, и её попросили надеть зеленее… Почему же не позвонила? Уже десять.