Новый Мир ( № 7 2008) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут у нас в Переделкине что-то намудрили с электричеством — выключили его, а потом включили, врубив такое высокое напряжение, что погорели все электроприборы, стоявшие на режиме готовности, — телевизор с приставкой, электрочайник, но главное — компьютер! Мой компьютер вместе с уже сделанной работой — до ее сдачи оставались считанные деньки. Плакали мои денежки! Вот так — Великий пост на дворе.
В тот же день дочь моя младшая, голубица беловолосая, заявляет:
— Я выхожу замуж!
— Да за кого?
— Он воспитателем в Троицке работает.
Поехала я к мужу в больницу, где он под капельницами лежал, а его в палате и нет. Оказывается, он подземными переходами ходит каждый день к мужу нашей старшей дочки, в реанимацию, и ухаживает там за ним.
Поехала к маме на Каширку, а она спрашивает:
— Ну что, когда мы уже полетим?
— Мама, куда полетим? Зачем?
— Как куда? Конечно на юг!
Ладно. Пошла я в наш переделкинский храм, там у нас две иконы чудотворные — Казанская и Иверская. И — так упала при входе на железном пороге, что аж зашлась от боли. Ни охнуть, ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни слова вымолвить, так меня шандарахнуло, сотрясло… Так и лежала ничком без признаков жизни, загораживая проход: то ли нищая, то ли юродивая, то ли запощеванка, лежу себе и лежу. Наконец богомольцы меня оттащили чуть в сторону, и я продолжала лежать просто на ледяном крыльце, на снежке. Казалось, все, сейчас умру, прямо на пороге храма, в Великий пост! Вроде — если с духовной точки зрения посмотреть — не такая уж плохая кончина.
Как-то летом мы заходили с моим другом Андюшей Витте сюда, в этот храм, и нас дружественный иеромонах пригласил к себе на трапезу. Но он тогда интересовался сыроедением, и у него за трапезой ничего не было, кроме свекольного и капустного соков, а еще был отвар из листа лопуха. И он принялся нас всем этим потчевать. Андрюша выпил всего по чуть-чуть, а я отказалась. Тогда иеромонах, который очень верил в целебную силу земных плодов, налил мне пол-литра свежего и густого отвара из лопуха и сказал:
— Выпей за послушание!
И вот ради послушания я и влила в себя это зелье, чувствуя, как глаза у меня по мере вливания вываливаются из орбит и реальность как-то сдвигается, глуше звучат голоса. И вообще — хочется тихо лечь на коврик у двери и, свернувшись калачиком, в позе зародыша, так и уснуть навек…
Вышли мы с Андрюшей за монастырские ворота, и тут опять мне захотелось просто припасть к матери сырой земле, и все.
— Умираю, — кажется, сказала я.
— Ничего, ничего, — стал взбадривать меня он с православным юмором, в котором всегда есть доля правды, — не беспокойся, тут тебя на месте всем монашеским клиром и отпоют.
И вот, лежа на замерзшем крыльце, я и припомнила эту мысль. Но Господь меня спас — костей не сокрушил, и через десять минут я уже отползла, поднялась на ноги и кое-как доковыляла до паперти, сев на скамейку. Посидела там до конца службы — и домой.
— Ох, матушка, чем-то вы разозлили врага! — сказал мне раб Божий, гениальный компьютерщик Гриша, приехавший забирать у меня компьютер на починку. — Вот и лютует. Поститесь, наверное, зело.
А сам — тщедушный, бледный, еле ноги передвигает, ничего не ест, не пьет, весит 45 килограмм.
— Или на Максима Исповедника он так зол, что уничтожил ваш перевод. А вот мы его и достанем с диска, соберем по кусочкам…
И уехал с компьютером. Деньги мои, деньги!
Ну что ж, так ведь это и положено: в Великий пост победствовать, пострадать. Отец Александр Шмеман вообще писал, что Великим постом сам враг рода человеческого выходит навстречу постящемуся. Тут — он, а тут — ты. Так ведь и когда Сам Господь постился 40 дней и 40 ночей и напоследок взалкал, тут-то, как сказано в Писании, “и приступил к Нему искуситель”. Но то был Сам Господь, а что касается человека, то силы, конечно же, не равны. И если бы не помощь Божья, если бы не Его
защита, то бес одним когтем мог бы перевернуть мир — так утверждают подвижники. Сам Господь держит это скользкое блюдо, по которому ты туда-сюда перекатываешься, вот-вот сорвешься, и нету у тебя, жалкого, чтобы удержаться, никаких зацепок, да и никаких сил.
На следующий день на меня напали борсеточники. Я остановилась у аптеки на Кутузовском, и, когда дала задний ход, они сымитировали аварию — подкатили к моей машине свою серебристую “БМВ” и, показывая царапины на крыле — мол, это я долбанула, выманивали из машины. Но ангел-хранитель мой сделал так, что, хотя я их не видела, когда подавала назад, все же почему-то резко тормознула, словно кто-то мне шепнул: “Стоп! Стоп!”
Тем не менее громила из “БМВ” стал ломиться в мою машину, откуда-то понабежали свидетели, которые якобы “все видели своими глазами” и “мне сейчас все объяснят”, если я открою машину, “а то плохо слышно”. Но я им почему-то не открыла, и это, оказывается, было правильно, потому что они тут же схватили бы мою сумочку с деньгами и документами. А вместо этого я рванула вперед, на тротуар, стремясь сбежать, и села пузом на высокую кромку. Так и сидела на ней, пока борсеточники не плюнули на меня, сорвавшись с места, и какие-то дядьки не столкнули меня с нее. Я подумала: сколько им заплатить? Вспомнила давнишнее наставление старца Кирилла: “Если жалко денег, то дай”. Мне было ужасно жалко, и я отвалила им тысячу.
А через несколько дней мой муж прочитал в “Известиях”, что как раз в этот день у борсеточников был рейд именно в это время и именно на
Кутузовском и они очень даже успешно обчистили Лию Ахеджакову и главного редактора журнала “Крестьянка”.
А на следующий день за мной погнался по переулкам сумасшедший на “Москвиче”, которому показалось, что я, выезжая на Никитскую, его “подрезала”. Он стал мне сигналить, потом обогнал и остановился, перекрыв дорогу. Выскочил из машины и пошел ко мне. Я спокойно его ждала, думая, что сейчас мирно объяснюсь и все. Но он, квадратный, в спортивной шапочке с помпоном, в каком-то физкультурном костюме с олимпийским мишкой на животе, так яростно вращал глазами и размахивал монтировкой, что я в самый последний момент дала газку, объехала его и свернула в ближайший переулок. Но он погнался за мной — если можно назвать погоней стояние в пробке. Наконец я выехала на Воздвиженку и увидела праздно гуляющего и даже как бы скучающего гаишника, лениво поигрывающего своей полосатой палочкой, которую еще торжественно называют “жезлом”.
— За мной гонится сумасшедший! — закричала я, останавливаясь подле него и открывая на ходу дверь.
Он лениво и презрительно посмотрел на меня и сплюнул. Но из подкатившего сзади “Москвича” уже выскакивал тот ужасный физкультурник с ломиком и уже заносил его прямо на глазах стража порядка над моей машиной, и тут я рванулась с места, машина аж завизжала, и мститель остался один на один с гаишником.
И так было каждый день — что-нибудь этакое. Я даже стала думать: ну что, в конце концов, лукавому меня с таким упорством преследовать? Достаточно ведь просто оставить меня наедине с самой собой — такая у меня начнется “духовная брань”, раздвоение воли: одна часть говорит — хочу то, а другая — хочу се, прямо противоположное. Как писал кто-то из Святых Отцов, “неупорядоченная душа сама несет в себе наказание”. И вообще: где у меня те, условно говоря, “красные колготки”, которыми когда-то моя подруга раздразнила бедную Кику? Никуда я уже давно не лезу, духовных высот не штурмую — какие уж тут высоты! Мне бы хоть элементарные требования, предъявляемые к среднестатистическому члену Церкви, выполнить, и то было бы уже хорошо.
Монахи из издательства мужского Рождественского монастыря, куда я ездила каждый день, чтобы некоторые оригинальные греческие цитаты перепечатать на их компьютере греческими же буквами, зная о моих злоключениях, встречали меня вопросом:
— Ну, что такое там у тебя еще остросюжетное приключилось?
Так ведь непременно что-то приключалось, и я рассказывала, а они слушали с волнением и интересом, заключая каждый сюжетный поворот вздохом: “Искушение!” Наконец игумен Филипп сказал мне:
— Знаешь, я где-то читал, что не надо лукавого так… ругать. Не надо, не обостряй. Лучше вовсе его… не замечай. Говори себе, как благоразумный разбойник: “Я осуждена справедливо, потому что достойное по делам своим приняла” И помни — так Святые Отцы утверждали, — что никакое зло не может приключиться с человеком, если Господь не претворит его потом в нечто благое, и причем это будет не одно какое-нибудь благое последствие, а несколько, может быть, даже множество. Он как тот евангельский хозяин, который все равно соберет Свое даже там, где не сеял, не рассыпал!
