Банда 3 - Виктор Пронин

— Слышишь, Славик? — громко крикнул Неклясов, обращаясь уже к Ерхову. — Никто не хочет тебя защищать. И сам ты не сможешь... Как нам быть?

— Пейте водку, — донеслось от сосны. — Только это вам и осталось.

— Нам еще кое-что осталось.

— Пейте водку, смелее будете...

— А тут смелости и не надо, — ответил Неклясов, и все почувствовали, что он заводится. Явно истеричные нотки появились в его голосе, назревал срыв. На него посмотрели не столько удивленно, сколько настороженно, опасливо. Обернувшись к своим ребятам, Неклясов махнул рукой и снова повернулся к гостям. — Значит, говоришь, будет суд? — угрюмо спросил он у Осоргина.

— А как же, Владимир Аркадьевич?! Тут уже ничего не зависит ни от вас, ни от меня. Машина заработала.

— И все только потому, что этот сучий потрох оказался слишком разговорчивым? — Неклясов кивнул в сторону Ерхова, который к этому времени почти скрылся в сумерках и еле выделялся темным пятном у основания сосны.

— Ну, это один из факторов.

— А второй?

— Есть порядок судопроизводства, — попытался было Осоргин смягчить разговор и уйти в теоретические рассуждения, но Неклясов резко его перебил.

— Второй фактор сидит рядом с тобой, Жора. Этот хмырь безухий, банкир недоделанный! Он ведь тоже дал показания!

— Показания дали многие...

— Он потерпевший, да? Пострадавший? Любимых ушей лишился, да? И готов рассказывать об этом до конца жизни, да? Ну что ж, пусть рассказывает до конца жизни... Ждать осталось недолго.

— Вы хотите сказать, — начал было Бильдин, но Неклясов перебил и его.

— Заткнись. И слушай. И вы все слушайте... Суда не будет. Назову причины, почему суда не будет, — Неклясов замолчал, глядя, как мимо стола прошел к сосне его парень, неся в руках чем-то наполненную трехлитровую банку. Прошел и скрылся в темноте у сосны. Все сидели, почти не видя друг друга, лишь контурами выделяясь на снегу. — Суда не будет, потому что ты, Жора, откажешься вести заседание... Из уголовного дела пропадут несколько важных доказательств...

— Как они могут пропасть? — удивился Осоргин.

— Ты их оттуда вытащишь.

— Я? — отшатнулся Осоргин.

— Ну, не я же, — усмехнулся Неклясов. И опять замолчал, провожая взглядом еще одного парня, который тоже прошел к сосне. Ветерок, дохнувший в сторону стола, донес явственный запах бензина. Но стояла тишина, да и Неклясов говорил нечто совсем уж дикое, и поэтому, наверно, никто не обратил внимания на передвижения парней, на запах бензина, который становился все сильнее.

— И что же меня заставит так поступить? — нервно спросил Осоргин. — Что меня заставит?

— А ничто, — Неклясов пренебрежительно махнул рукой. — Сам все сделаешь, и подсказывать не придется.

— Вы уверены? — Осоргин попытался усмехнуться, но ничего у него не получилось, улыбка вышла какая-то неуверенная, скорее гримаса, а не улыбка.

— Точно так же уверен, как и в этом недорезанном банкире... Он тоже не явится на суд. И от всех своих показаний откажется. Напишет заявление, что следователь сам все придумал, а его попросту заставил подписать. Следователь яйца ему дверью зажал и давил до тех пор, пока он не подписал.

— Ерхов тоже будет молчать? — спросил Анцыферов. Как бывший прокурор, он сразу оценил ход мыслей Неклясова, его замысел, и уточнил главное.

— Да, Ерхов будет молчать, как могила, — Неклясов поднялся из-за стола. — У кого есть спички?

Спички протянул Осоргин, он растерялся больше всех. Остальные насторожились, дали себе внутреннюю команду сжаться и молчать, а он еще не успел. И, вынув спички, протянул коробок Неклясову.

— Спасибо, — сказал тот, улыбаясь. — Ты мне очень помог, Жора. Очень тебе благодарен. Сейчас верну, — подойдя к сосне и остановившись в двух метрах, Неклясов чиркнул спичкой и, не дожидаясь, пока она разгорится, бросил. И в туже секунду у сосны с гулом вспыхнуло пламя. Все, сидевшие за столом, оцепенели от ужаса — в центре пламени судорожно дергался человек. И молча, самое страшное было в том, что он не произносил ни звука, молча извивался в огне всем телом.

Анцыферов вскочил первым, подбежал и только тогда понял, почему молчит охваченный пламенем Ерхов — его рот был плотно перетянут широкой липкой лентой. Глаза его метались, умоляли, тело извивалось в огне, но лента не позволяла ему даже открыть рот.

Анцыферов остановился в пяти метрах, рядом стоял Бильдин. Осоргин остался за столом, он не в силах был подняться. Но едва Анцыферов сделал шаг вперед, непроизвольный шаг, чтобы попытаться прекратить это мучение, как на его пути тут же оказался один из амбалов. Второй стоял рядом с Бильдиным. Не отрываясь, все смотрели на пылающего человека, не в силах произнести ни слова, не в силах сделать ни шага. Жутковатое оцепенение охватило всех.

Неклясов медленно подошел к столу, похлопал Осоргина по плечу, как бы предлагая ему очнуться.

— Твои спички, Жора, — он протянул коробок. — Большое спасибо, ты мне очень помог. Без тебя я бы не знал, что и делать, пришлось бы все отложить...

В воздухе запахло паленой шерстью, жареным мясом, над поляной стоял настой ужаса. Огонь продолжал бушевать у основания сосны, Ерхова уже невозможно было узнать. Лента на его лице обгорела, но он уже не произносил ни звука. Только ноги его непроизвольно еще некоторое время продолжали дергаться с какой-то затухающей ритмичностью. Снег у сосны растаял, и только когда под ноги Анцыферову подтекла черная вода, несущая на себе хвойные иголки, он сделал шаг назад, потом еще один, вернулся к столу. В горячем свете костра бутылки «Абсолюта» посверкивали красноватыми бликами. Анцыферов налил себе полный стакан водки и, стараясь не оглядываться назад, выпил. И тут же рядом, с грохотом опрокинув стол, упал без сознания Осоргин.

Неклясов подошел к Бильдину и остановился рядом, не отводя взгляда от Ерхова. Тот уже не двигался, да и не было уже Ерхова — вместо лица можно было различить только черную головешку.

— Я прав? — спросил Неклясов.

— Прав, — кивнул Бильдин, глядя на черную скорченную человеческую фигуру, которая продолжала гореть. От нее поднималась густая копоть. — Суда не будет... Но ты перешел границу, Вовчик... Скорее всего, тебя тоже не будет.

— Ха! — усмехнулся Неклясов. — А меня и так уже нет. То, что ты видишь перед собой... Это мертвец. На некоторое время поднялся из могилы и скоро опять уйдет.

— Скорей бы, — вздохнул Бильдин и, не оглядываясь на Неклясова, подошел к опрокинутому столу, поднял Осоргина, усадил его на шаткий дачный стульчик.

— Машины поданы, гости дорогие! — раздался откуда-то из темноты гнусавый голос Неклясова. — Вас доставят домой, каждый получит по бутылке водки и легкую закуску. Мне кажется, что, вернувшись домой, вы захотите пропустить еще стаканчик-другой... Это так по-человечески понятно... Приятного вечера! Надеюсь, никого из вас не постигнет судьба бедного Славика. Я очень на это надеюсь. — Неклясов нащупал в снегу упавшую бутылку водки, отвинтил крышку, нашел чей-то стакан и, наполнив его, выпил. — Мир праху твоему, Славик. Скоро увидимся.

Пафнутьев обладал странной особенностью — он радовался любой погоде. Если, конечно, была возможность эту погоду заметить, увидеть, рассмотреть не торопясь и без помех. Идет дождь, ливень, гроза — очень хорошо. Стоит жара, каких свет не видел, и женские каблучки по самые пятки тонут в горячем асфальте — прекрасно. Валит снег такой, что не видно светофоров — лучше ничего не бывает. Мороз за двадцать — опять хорошо. Оттепель, все течет, машины ходят по оси в воде, дороги затоплены, мосты снесены, старики со старухами сидят на крышах и смотрят в ясное небо, поджидая вертолеты, — просто здорово.

И в этот день была примерно такая же оттепель. В конце февраля, когда ее никто не ждал, а синоптики упорно обещали легкие, но постоянные заморозки, началось потепление. И Пафнутьев брел по лужам, подставляя под несильное солнце свою истосковавшуюся по теплу физиономию. В душе его тоже что-то радостно посверкивало, нежно попискивало, а запах подтаявшего снега и разогретой на солнце коры деревьев обещал скорое тепло и почти забытые душевные волнения. Память, решительно отодвинув в сторону ящики с уголовными делами, подсовывала, казалось бы, навсегда забытые взгляды, бестолковые слова, которые тем не менее ломали судьбы, трепетные лица, которые тоже, выясняется, хранятся до сих пор в каких-то потайных щелях сознания...

Пафнутьев медленно, не нарушая внутреннего благостного равновесия, прошел по прокуренному коридору прокуратуры, с кем-то поздоровался, кого-то выслушал, но все это было просто колебание воздуха, не затрагивающее ни души, ни ума.

В кабинете он, не глядя, бросил куртку на вешалку, беретку, портфель вообще запустил в кресло и тяжело опустился на свой стул.

— Разрешите? — на пороге стоял Дубовик, и его пылающий нос был, как никогда, свеж и ярок.