Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Часа через два старика посадили в телегу и отвезли в больницу. Потом я узнал, что ему отбили почку. (Оказалось, я попал в штрафную колонну с особым режимом). О таких местах я уже имел понятие. Страшное дело — попасть туда. Там содержались не люди, а явные звери. Это были субъекты, потерявшие человеческий образ. Они способны играть в карты на все что угодно, а когда уже было не на что, то играют на свои собственные пальцы, глаза и, проигрывая их, обязаны сами или отрубить палец, или выколоть глаз. Если не хватит силы это выполнить, то ими займутся другие подобные звери. Воровские законы были жестокими, беспощадными. Не дай бог, если кто-либо из вольнонаемных работников лагеря или колонии проигрывался в карты или просто на спор. Его необходимо было немедленно переводить куда-либо в другое место, иначе он обязательно будет убит или изуродован.

Днем солнышко нагрело примитивный карцер и мне стало значительно легче переносить холод в одном нижнем белье. Примерно часа в два дежурный открыл его и бросил мне одежду: «Одевайся!» Подошел охранник. В его сопровождении я отправился обратно в 194 колонну. Результат — поседевшая борода.

Примерно через месяц колонну посетил начальник третьего отделения Южжелдорстройлага НКВД на ДВК Тор. Состоялось собрание заключенных. Тор предложил высказать все претензии, касающиеся работы и жизненных условий в зоне.

Все молчали. Тогда взял слово я и рассказал обо всем пережитом в ту ночь и о причине, по которой оказался в штрафной колонне. Начальник внимательно выслушал всю историю, что-то записал себе в блокнот, но ничего не ответил. Когда он уехал, то члены не только моей бригады, но и других окружили меня с возгласами: «Зачем высунулся? Что ты сделал? Неужели не понимаешь, что теперь тебе не будет житья? Нашелся праведник!» Но, как ни странно, со мной ничего не случилось. Тор оказался руководителем, стоящим на страже официального закона. Вскоре Жданов стал рядовым стрелком, охраняющим склад со взрывчаткой, а отделенный переведен в другое отделение. Значит, есть еще справедливость, не все пошли по ежовскому пути, олицетворявшемуся на плакате с изображением ежовых рукавиц.

За это время я полностью втянулся в тяжелую физическую работу. Тачки катал даже бегом. Работал и ломом, пробовал действовать им с наименьшим приложением силы и пришел к выводу, что можно добывать куски скалы без больших усилий при помощи смекалки: в скале имелись трещины, и я использовал их. Свой опыт начал передавать членам бригады. Подходил к каждому и показывал, как это надо делать, как лучше ковырять породу, не применяя клина и кувалды. Вскоре бригада начала перевыполнять норму и стала передовой и о питании речь больше не возникала. После собрания, на котором присутствовал начальник отделения, у меня сложились хорошие отношения с руководством колонны.

Я ни слова не говорил о некоторых непорядках в самой колонне, поскольку они были незначительными по сравнению с тем, что пришлось пережить в ту злополучную ночь. Очевидно это оценили начальник и прораб колонны. Они довольно часто приглашали меня к себе и расспрашивали о моем житье-бытье на воле, иногда угощали чем-нибудь вкусным из получаемых посылок, да и я сам кое-что уделил им из полученных уже двух посылок.

Все это, однако, не спасло меня от цинги. Распухали стопы ног, зашатались зубы. Даже если слегка надавишь на стопу пальцем, на ней надолго оставались углубления. Настой из сосновых игл не помогал. Вместо старика-фельдшера работал молодой парень, который знал только одно лекарство — сосновый настой да еще аспирин. Жил он припеваючи, т. к. в ближайших бурятских аймаках не было ни одного врача и фельдшера, и буряты узнав, что в колонии есть «дохтур», стали ездить к нему, а одна выздоровевшая старушка принесла ему небывалый авторитет. Привозили ему масло, лепешки, молоко, чай и другие продукты, которыми он делился с начальством.

Я замерщик

Когда освободился замерщик, мне предложили занять его место. Так совершенно неожиданно изменилось мое положение. Из землянки я перешел в плетенку рядом с вахтой, где жили нарядчик, десятник Акоев, каптер и замерщик. Теперь я уже не был привязан к одной бригаде. Моими подопечными стали все бригады колонии.

Кормили нас однообразно, но сытно; поэтому люди не теряли силы, несмотря на тяжелый физический труд.

Через некоторое время меня расконвоировали, это было приятной неожиданностью. Я получил возможность оставаться на целый день в зоне, спокойно писать письма, вести свои записки, продумывать методы своей новой работы. Теперь я мог выйти на берег красавицы Джиды и любоваться ее быстрым течением, наблюдать как бурятки с ружьями за плечами верхом на лошадях перегоняют большие стада скота через Джиду, как быстрое течение относит их на целый километр в сторону. Имел возможность в выходные дни пробираться через камыши в молельные домики и долго рассматривать страшных, зубастых синих божков и великолепно выполненные в бронзе статуэтки богинь.

Буряты и монголы в то время только начали заниматься сельским хозяйством, преодолевая поверие о том, что копать землю — значит наносить раны матери-земле. Сколько было передумано на берегу реки, под шум ее течения! Где правда? Где совесть правоохранительных органов, их работников? Неужели обо всех ужасах, которые переносили и переносят тысячи, десятки тысяч ни в чем не повинных людей, не знает Сталин?! Эта мысль терзала больше всего. Неужели он знает и молчит? Тогда я ничего не понимаю, отказываюсь понимать. Нет, этого не может быть, чтобы он был не тем, каким представлял его народ и, в том числе, я.

Приходившие сомнения тут же отбрасывал, считая их кощунством. В конце концов Сталин не один. Есть же Калинин, Ворошилов, Молотов и другие члены правительства и ЦК партии. Спрашивается: где ни? Не может быть, чтобы они все стояли в стороне, не знали о творившемся в стране и молчали. Или действительно классовая борьба приняла острые формы?

Вспомнились происки врагов, имевшие место на Магнитке, когда подпиливались леса, на которых работали люди, то подрубались столбы эстакады, то бросали в турбину чайку, поджигали тепляки, подпиливали трос лебедки, поднимавшей на высоту сорок метров люльку с монтажниками, что привело к гибели комсомольца Миши Крутякова. Все эти вредительские акты действительно имели место и это не было выдумкой или случайностью. Еще и еще раз возникал вопрос, где же истина? Ответить на него я тогда не мог.

Разве я знал о политике, проводимой Ежовым, Вышинским, Берия с согласия Сталина — кумира народа, направленной на массовое уничтожение людей, о списке, утвержденном Сталиным в марте 1937 года, согласно которого 250 человек заранее были приговорены к расстрелу, 185 — к тюремному заключению на 10 лет и 60 — на 8 лет. И все это только по десяти регионам страны. Кто из нас, рядовых работников и большинства руководящих работников партии, знал о существовании донесения Ульриха от 15 октября 1937 года, направленного Берия, которое гласило: «За время с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР и Выездными сессиями коллегии в шестидесяти городах осуждено: к расстрелу — 30 514 человек, к тюремному заключению — 5643».