Куплю чужое лицо - Сергей Дышев

Кинжалкин строго сказал:

– Представьтесь, пожалуйста.

– Юлиана Магомедгуляевна Хлобыстер.

– Юлиана Магоме…муля… Магомед…гуля…евна, кто из трех сидящих мужчин вам знаком?

– Вот этот! – Она ткнула в меня пальцем с приклеенным черным когтем.

– Назовите точнее, какой по счету?

– А слева или справа? – спросила Хлобыстер.

– Давайте… слева, – предложил Кинжалкин.

– Второй слева.

– Значит, остальные сидящие здесь мужчины вам незнакомы, – уточнил Кинжалкин.

– Незнакомы, – подтвердила Юлиана и добавила, кивнув в сторону понятого: – И того пожилого старика тоже не знаю.

Толстячок неожиданно взорвался:

– Какой я тебе старик, прошмандовка!

– Я попрошу соблюдать взаимную вежливость! – воскликнул Кинжалкин.

– Занесите в протокол! Меня оскорбили! – закричала девица.

– А ты унизила мое мужское достоинство!

– Какое достоинство! Да оно у тебя никогда и не поднималось!

– Я вот сейчас как запротоколирую всю вашу сварку и отдам в суд! – пригрозил следователь.

Тут же воцарилась тишина.

– Гражданка Хлобыстер, – продолжил Кинжалкин, – кто этот человек, опознанный вами?

– Это Лев Поликарпович Огурецкий!

– Не слабо! – не удержался я.

– Ну, здравствуй, Левушка! – со змеиной улыбкой обратилась она ко мне.

– Вы узнаете эту гражданку, Лев Поликарпович? – с плохо скрываемым торжеством спросил Кинжалкин.

– Это вы мне? Я никогда не имел такое чудовищное имя, тем более первый раз вижу эту мадам.

– Ах, негодяй, первый раз он меня видит! – истерично завизжала Хлобыстер. – Месяц у меня в доме жил, пил, жрал, ср…, спал, стихи про любовь рассказывал! Говорил, «я президе-ент коммерческой фи-ирмы», жениться предлагал! А потом исчез и упер все, что можно было! Ворюга подлый!

Не дав мне очухаться, ввели еще одну женщину, невероятной толщины и с пугающим макияжем. Это и была моя несостоявшаяся «теща», Елизавета Бадминтоновна Хлобыстер. Она тоже уверенно ткнула в меня сосископодобным пальцем, назвав мерзавцем и проходимцем.

– Он самый, Лева Огурецкий! – заверила она Кинжалкина. – Два года назад целый месяц жил в нашей квартире на Силикатной. Обворовал меня и мою дочь Юлиану, предварительно гнусно и неоднократно побывав под одеялом.

– У кого под одеялом? Уточните, пожалуйста, у вас или у дочери? – попросил я Елизавету Бадминтоновну.

– Не кочевряжься, зятек! – грозно произнесла мамаша и, повернувшись к Кинжалкину, все же уточнила: – У Юлианы, товарищ следователь. Жил с этой дурехой общей жизнью!

В доказательство мамаша вытащила откуда-то из межгрудного пространства фотокарточку и показала Кинжалкину.

– Вот его фотка!

– Откуда она у вас? – спросил Кинжалкин.

– Нашла… – И, помявшись, добавила: – Мне он сразу подозрительным показался. Когда он спал, дай, думаю, погляжу его документы. И вот в портмоне нашла эту фотку и припрятала на всякий пожарный. Вот и пригодилось, Левушка! А как пел, как пел, мамушкой меня называл…

С предосторожностями мне предъявили фотографию – официального стандарта, какие используют для паспорта. Самое ужасное, что пижон в аляповатом галстуке был действительно как две капли воды похож на меня. Тут у меня начали предательски дрожать руки и ноги, я зажал ладони коленками и только так утихомирил тремор.

– Ну, что теперь скажете?

– Я никогда не носил таких уродливых галстуков, – презрительно ответил я своим мучителям. – А вас, гражданка, даже под страхом смертной казни я никогда не назвал бы мамушкой.

Потом меня истязали, зачитывая бесконечный список украденных вещей: золотая цепочка, подаренная Юлиане к двадцатипятилетию, «с раком», золотая цепочка с кулоном из «лунного камня», золотая цепочка с коммунистической символикой, золотая цепочка с мусульманской символикой, золотая цепочка с крестиком, кольцо с рубином, брошка в виде паука, кулон в виде серебряного таракана на колбасном кругляше, кольцо с завитушками и аквамарином, брошка с вкраплениями бриллиантов в виде жука, серьги золотые, серьги серебряные…

Мне хотелось кричать, выть, броситься на стену, чтобы только остановить этот монотонный голос, как спираль, обволакивающий меня, закручивающий и погружающий в гнилой омут.

Впервые за все время в тюрьме я осязаемо почувствовал, сколько человеческой грязи в этих серо-зеленых казематах следственного корпуса. Ни на вонючей шконке, ни в карцере, ни у параши не было столько дерьма, как среди этих подлых и алчных людишек.

…Но на этом опознание не закончилось. Елизавета Бадминтоновна вытащила еще одну фотографию. На этот раз Я был снят вместе с ненаглядной Юлианой: она в купальнике, лопающемся на ее телесах, Я – в полосатых трусах; стоим по колено в мутной луже и, судя по выражениям лиц, очень довольны собой.

– Что это за болото? – без всякого интереса спросил я.

– Это Москва-река! – с сарказмом ответила «невеста».

– Надо же было так снять… И кто это снимал?

Кинжалкин обрадовался:

– А вот сейчас и увидите!

Вошел мужчина лет сорока пяти, с мокрой залысиной и тусклыми глазами мертвой рыбы. Я почувствовал, что и запах – соответствующий. Семь человек на небольшое помещение, да еще от кого-то несет гнилой селедкой – это было слишком.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Кинжалкин, ослабляя узел галстука.

– Валерий Жвачковский!

К моему ужасу, он тут же протянул мне руку.

– Здравствуйте, Лев Поликарпович!

– Да пошел ты в задницу, козел протухший! – не выдержал я. – Кончайте этот идиотский спектакль! Без адвоката разговаривать не буду!

От такого обращения Жвачковский вспотел еще больше и, не найдя платка, стал вытирать лоб и руки своим широким, как лопата, галстуком.

– Можете молчать, это ваше право. Свидетель Жвачковский, кто из сидящих здесь мужчин вам знаком?

– Вот он! Я даже поздоровался. А он меня, я просто в шоке…

– Назовите его полное имя.

– Лев Поликарпович Огурецкий!

– Где вы познакомились?

– У Юлианы на их квартире. Этот господин у них жили.

– А где и когда вы производили фотосъемку данного события?

– В сорок первом на болоте при артналете, – подал голос я.

– Никак нет! В низовьях Москвы-реки, в последних числах мая. Два года назад. У меня профессиональная память. Я – журналист и, как видите, фотографирую неплохо!

Потом Кинжалкин долго читал протокол очной ставки; все согласно кивали, затем расписывались. Я же начертал: «Ознакомился, но разумом и сердцем не принял». И еще в уголке листа, как бы не для протокола, приписал, что «этих трех проституток надо бы отправить на лесоповал». Впрочем, я оказался недалек от истины. К моему изумлению, за Юлианой пришел конвой! И она привычно, как будто делала это всю жизнь, завела руки за спину и ушла. Вслед за ней потянулись мамаша Елизавета Хлобыстер, Жвачковский в промокшем насквозь от пота пиджаке (ему я присвоил кличку Жвачка), затем – понятые: очкастая девица, гордая от сознания причастности к правосудию, и последним – обиженный толстяк.

Мы остались вдвоем с Кинжалкиным.

– А чего Юльку под конвоем увели? Чтоб ненароком арестанты не изнасиловали?

Кинжалкин осклабился:

– Эта Хлобыстер сама кого хочешь трахнет! Под следствием она, уже три месяца. Во время распития чая то ли со злости, то ли что, кипятком обварила какого-то Члиянца – своего очередного сожителя. А потом, ха-ха, еще и обворовала, пока он в больнице корчился.

– Вот видишь, как такому элементу можно верить?

– Все вы хороши! Вот если б ты ее тогда не обчистил, не подорвал, понимаешь, веру в мужчин, она бы и Члиянца не обворовала.

В ожидании контролера Кинжалкин разоткровенничался:

– Потом мы выяснили, что это за Члиянц. Оказалось, вор-рецидивист, «медвежатник», правда, говорил, что завязал с неправедной жизнью.

– Чего только не скажешь, когда тебе на череп кипятка нальют!

Кинжалкин согласился. Я только успел подумать, что следак, в принципе, не такой уж плохой мужик, просто обстоятельства довлеют, как он порадовал:

– Завтра тебя ждет сюрприз.

Хороших сюрпризов в тюрьме не бывает. На следующий день за мной пришел конвой.

– Кузнецов Владимир Иванович! На выход с вещами.

– В распыл? – спросил я.

– В дурку.

Это и был сюрприз. Дождался.

Меня привезли в популярное в стране заведение, в стенах которого побывало немало отъявленных мерзавцев, профессиональных душегубов, знаменитых маньяков и великих безумцев. Их имена я увидел начертанными на стене туалета, куда попросился по нужде. Видно, надписи не раз закрашивали краской. Но буквы проступали вновь, как знаки сатаны.

Теперь и я здесь. И смогу осуществить данное мне Уголовно-процессуальным кодексом право быть освидетельствованным на вменяемость.

В этом заведении все было как в тюрьме: охрана, решетки, железные двери, запоры. Только почище и воздуху побольше. В палате, куда меня определили, я был четвертым. Я поздоровался, мне нестройно ответили: кто мычанием, кто кашлем, кто кивком.