Век Екатерины Великой - София Волгина

– Интриги? – поднял бровь австрийский дипломат.

– Видите ли, я полагаю, что на самом деле голштинские дела не в таком отчаянном положении, как хотят их представить…

Екатерина многозначительно посмотрела на графа Берни, – тот что-то хотел сказать, но замешкался, и Екатерина заполнила небольшую паузу сентенцией о том, что обмен герцогствами мог бы оказаться, возможно, полезнее для России, чем лично для Великого князя, который так любит свою родину. Разговор подходил к концу, и ежели в начале разговора граф Берни просто с интересом смотрел на Екатерину, то теперь в его глазах возникло уважение, смешанное с восхищением – особливо после последних слов Великой княгини.

– Вы ведь сами, граф, отлично понимаете, что один токмо Кильский порт в руках Великого князя может иметь важное значение для русского мореплавания.

Австрийскому дипломату ничего не оставалось, кроме как вежливо сказать:

– Как посланник на оное я не имею инструкций, но как граф Берни я думаю, что вы правы.

Великий князь, выслушав Берни позже, передал Екатерине слова имперского посланника: «Все, что я могу сказать вам об оном деле, есть то, что, по моему мнению, ваша жена права, и что вы очень хорошо сделаете, коли ее послушаете». Великий князь, недолго думая, переложил все управление Голштинией на плечи своей жены.

В последние зимние месяцы во время частых придворных балов и маскерадов при дворе снова появились два прежних камер-юнкера Великой княгини, коих когда-то назначили полковниками в армию – Александр Вильбуа и граф Захар Чернышев. Понеже они искренне были к ней привязаны, то Екатерина была рада их видеть и сообразно с оным приняла их. Они, со своей стороны, пользовались каждым случаем проявить свое расположение.

Екатерина Алексеевна очень любила танцы. На публичных балах она, не желая отставать от императрицы, обыкновенно до трех раз меняла платья. В своей заветной тетрадке Екатерина писала, что наряд ее всегда отличался редкостной изысканностью, и ежели выбранный ею маскерадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то она ни разу более его не надевала, понеже поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оный произвести неможно. На придворных же балах, где публика не присутствовала, княгиня одевалась так просто, как могла, и тем немало угождала императрице, не любившей, когда на балах появлялись в слишком нарядных туалетах: не нравились государыне Елизавете модные щеголихи-соперницы. Однако, когда дамам приказывали являться в мужских платьях, то княгиня Екатерина являлась в роскошных костюмах, расшитых по всем швам, и оное сходило ей с рук, напротив, наряды ее нравились императрице. Кокетки императорского двора постоянно соперничали, всякий раз ухищряясь придумать в своем наряде что-либо новое. Однажды, зная, что придворные модницы, как всегда, заняты изобретением новых нарядов, Великая княгиня положила на очередном публичном маскераде блеснуть самой что ни на есть простотой. Обладая тончайшей талией, она придумала надеть гродетуровый белый корсаж и такую же юбку на маленьких фижмах. Она велела убрать свои темно-каштановые волосы спереди, а сзади сделать длинные локоны, которые обвязала белой лентой и приколола к ним токмо одну розу с бутонами и листьями, выглядевшими совершенно как настоящие. В довершение она надела на шею брыжжи из белого газу, рукавчики и маленький газовый же передник и отправилась на бал. Войдя, Екатерина, не глядя ни на кого, но ощущая всеобщее внимание, не останавливаясь прошла своей легкой походкой через всю галерею и вошла в покои, где находилась императрица вместе со своим новым фаворитом Иваном Шуваловым. Увидев ее, Елизавета Петровна всплеснула руками и с некоторой завистью воскликнула:

– Боже мой, какая простота! Как! Даже ни одной мушки?

– Ах, сие для того, Ваше Величество, дабы одеться полегче.

Государыня, будучи в прекрасном расположении духа, возразила:

– Ну уж нет! Будет вам от меня одна мушка, но самая хорошенькая! Вот тогда вы будете не-от-ра-зи-мы, – последнее слово она буквально пропела по слогам.

Государыня милостиво вынула из своего кармана коробочку с мушками и, выбрав из них одну, самолично прилепила Екатерине на лицо. Поцеловав ей руку и оставив ее, Екатерина вернулась в галерею, где показала мушку близким друзьям. Так как на душе у нее царило веселье, то в сей вечер она танцевала больше обыкновенного с Захаром Чернышевым и Александром Вильбоа. Великая княгиня никогда в жизни не получала столько ото всех похвал, как в тот вечер. Говорили, как она поразительно хороша. Екатерина продолжала считать себя некрасивой, но в тот день она показалась себе и в самом деле неотразимой. Тем паче, что в сей вечер Захар Чернышев был особливо внимателен к ней. При встрече он сразу сказал ей, как она похорошела. Понеже таких слов Великая княгиня ни от кого из мужчин еще не слышала, услышать их ей было весьма приятно. В середине бала он прислал ей открытку с приятным чувствительным стихом и записку, где писал, что имеет тысячу вещей, которые он хотел бы ей сказать, но для того надобно им встретиться в укромном месте – хотя бы на минутку. Екатерина выбрала такожде подходящую открытку и отослала вместе с запиской со словами о том, что встретиться с ним наедине нет никакой возможности. Она видела издалека, как он читал ее послание и как его красивое лицо помрачнело. Захар искал ее глазами, но она спряталась за колонну. Вильбуа нашел ее довольно быстро, и, протанцевав с ним, они вместе подошли к улыбающемуся Чернышеву. Никаких объяснений не произошло: граф, несмотря на свою молодость, человеком был вполне разумным.

В тот вечер в своей тетради она записала, что с сего дня положила себе всегда оставаться неотразимой. Она хотела оного, и, стало быть, будет таковой! В сем она не раз смогла убедить окружающих, включая императрицу. Случаев тому бывало немало. Один из них имел место в начале осени, когда приехал итальянский посланник, господин Арним с женой, коей вздумалось поехать вместе с Великой княгиней на прогулку верхом. Екатерина оделась с большим вкусом: надела английскую амазонку из очень богатой ткани – палевой с серебром, отделанной хрустальными пуговицами. Голову украшала черная шапочка, обшитая ниткой из бриллиантов. Императрица смотрела чрез окно на двух наездниц и наблюдала, как мгновенно вскочила на лошадь тонкая и гибкая невестка – и как не обошлась без помощи егеря госпожа Арни. Самой лошадью она управляла явно неумеючи. Вечером же на балу итальянка предложила пари, кто из них двоих скорее устанет. Оказалось – она сама: плюхнувшись на стул, первой призналась, что изнемогает, между тем как Екатерина все танцевала. Впрочем, соперницу можно понять: у нее не было таковых кавалеров, как Вильбоа и Чернышев.

В сентябре погода изрядно испортилась. Несколько дней продолжались проливные дожди. Но ранняя осень, кажется, наконец-то смилостивившись, позволила снова прогреться воздуху по-летнему. Уже три дня стояли солнечные дни, и народу по городу, особливо на набережной, сновало премножество. Все хотели перед долгим ненастьем порадоваться теплу и солнцу.

Великий князь Петр Федорович, стоя в небрежной позе у окна, выходящего в сад, подпиливал ногти.

– Тетушка, в ознаменование пятидесятилетия основания Санкт-Петербурга, соблаговолила отдать приказ со следующего года начать строить новый Зимний дворец, – сообщил он между прочим.

– В самом деле, в ознаменование пятидесятилетия? Стало быть, сей год будут вести подготовительные работы. И что за архитектор будет строить? – поинтересовалась Екатерина Алексеевна.

– Кто его знает. Кажется, какой-то итальяшка.

Великая княгиня кивнула своим мыслям:

– Скорее всего, Растрелли. Елизавета Петровна упоминала итальянскую фамилию среди других русских архитекторов.

– Растрелли так Растрелли, – безразлично отреагировал супруг. – Лишь бы построили что-нибудь приличное: попросторнее и без щелей, а то сквозняки замучили.

Сквозняки беспокоили Великую княгиню тоже. Перспектива жить в новом добротном дворце, вестимо, радовала.

– Посмотреть бы проект дворца… Любопытно, колико этажей там будет?

Петр Федорович взглянул на нее с усмешкой, словно бы говоря: «И зачем тебе проект? Без тебя разберутся», но довольно вежливо ответил:

– Ну, думаю, не меньше двух, и размером раза в два больше нынешнего.

– Раза в два?

– А что? Много или мало? – едко спросил Петр.

Она подумала, что ежели бы управляла таковым огромным государством, то построила бы огромнейший дворец. Не на два, а на все четыре этажа. Надо же! Сему городу всего-то пятьдесят лет, значит, царь Петр основал его в 1703 году. За один сей город она б ему поставила памятник.

– Строить будут лет сто, не меньше. Скорее всего, достраивать его придется мне, – паки съехидничал Петр Федорович.