Забытая слава - Александр Западов

— А вы его не слушайте больше, — тихо попросил Шувалов, — но окажите любезность мне. Понимаете? Мне. Два пиита чуть не передрались у меня в покоях, во дворце идут разговоры, — на что это нужно?

Ломоносов молчал.

— Ну, так что ж, Михайло Васильевич, помирить вас с господином Сумароковым? — громко спросил Шувалов. К нему приближалась группа придворных.

— Быть по-вашему, Иван Иванович, — так же громко сказал Ломоносов. — Буде господин Сумароков человек знающий, искусный — пускай делает пользу отечеству. Я по моему малому таланту также готов стараться.

— Вот и хорошо, Михайло Васильевич, — с облегчением сказал Шувалов. — А нужды ваши по Академии и по университету я рассмотрю особо и, что от меня зависит, исполню.

Вечером Шувалову доложили о приходе директора театра и подали письмо. Он приказал просить Сумарокова и разорвал конверт, увидев знакомый почерк Ломоносова.

Оставив светские любезности, Ломоносов начинал прямым и резким признанием:

«Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше превосходительство».

«Странно! — подумал Шувалов. — Уж теперь и я обидчиком оказываюсь. Вот благодарность за мое расположение!»

Рассерженный тоном письма, Шувалов собрался бросить его на стол, но заметил, что несколькими строками ниже мелькнула фамилия Сумарокова. Обладатель ее в то же время вошел в комнату.

— Я посылал за вами, Александр Петрович, — сказал Шувалов, — и сообщу причину, лишь дочитаю письмо.

Ломоносов объяснил, что мириться с Сумароковым — напрасное дело, и аттестовал его как озлобленного самохвала.

«Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, — писал он, — показал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз».

— Ну, в последний или нет, загадывать рано, — проворчал Шувалов, пробегая вторую половину письма:

«Ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству вспомоществованием в науках, можете лучше дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться… Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет… Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое усердие к вам не исчезло от памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы отечества прошений, а о примирении меня с Сумароковым, как о мелочном деле, позабудьте».

— Александр Петрович, — сказал Шувалов, складывая письмо, — помнится, последний раз круто вы с Михайлов Васильевичем поговорили. Меня огорчает ваша неуступчивость.

— Слабость вашего сиятельства к господину Ломоносову известна, — сухо ответил Сумароков. — Но и я в поле не обсевок, и мне уступать нечего. Не за себя — за русское стопосложение, сиречь за науку поэзии, бьюсь и до конца моих дней биться буду.

— Я прошу вас помириться с Ломоносовым.

Сумароков покачал головой.

— Мы с господином Ломоносовым и ссоримся и миримся, как сами рассудим, пусть это вас не тревожит, Иван Иванович. У меня к вам дело есть поважнее: спасите от Сиверса. Наконец он ясно сказал, чего от меня добивается, — чтобы я писал пьесы, а директором над российским театром не был. А я из директоров в театральные поэты не пойду, хотя бы мне это жизни стоило. Пустите в отставку.

— Вы все с тем же припевом, Александр Петрович. Не надоело вам? Подождите, решим.

— Избавьте от Сиверса, сделайте мне отставку, — повторил упрямо Сумароков. — Я только не желаю штатского чина. Ибо весь мой век носил я мундир и сапоги, так башмаки носить не скоро выучусь.

— А вы знаете, что Ломоносов сказал, когда его пригрозили отставить от Академии? — спросил Шувалов. Забыв о роли миротворца и объединителя, он не удержался от искушения поддразнить Сумарокова.

— Не слыхивал о том.

— Михайло Васильевич, наш первый поэт и ученый, ответил так: «Меня отставить от Академии наук невозможно. Разве Академию от меня отставите». Каково?! Что ж вы так про свой театр не говорите?

— Повторять за Ломоносовым не стану, — обиженно возразил Сумароков, — но и я скажу, что уставил театр, своими сочинениями России бесчестья не сделал и еще сочинять многое буду, кроме драм. Все потомство узнает, как со мной поступлено было. Это худое ободрение впредь тем, кто захочет служить музам. Но что делать — болен, беден, красно говорить не умею. Отставляйте меня от театра, Иван Иванович.

Как ни торопил Сумароков, дело решалось не спешно. Лишь в июне 1761 года Шувалов сообщил в придворную контору, что императрица изволила указать: господина бригадира Сумарокова от дирекции над российским театром уволить. Жить ему — где пожелает. А за труды его в словесных науках и за установление театра производить ему прежнее жалованье, чтобы он, имея свободу от должностей, старался усугубить свое прилежание в сочинительстве книг, которые сколь ему чести, столь и всем любящим чтение удовольствие приносить будут.

Сумароков горько вздохнул, узнав о высочайшей милости. Уходил он, Сиверс оставался…

Прощай, российский театр!..

Глава IX

Бригадир и недоросль

Нам правда отдает победу;

Но враг такого после вреду

Еще дерзает против нас.

Конца войне с Пруссией не было видно.

После ареста фельдмаршала Апраксина главнокомандующим русской армией был назначен генерал Фермор. Он занял Кенигсберг, дал пруссакам сражение при деревне Цорндорф и начал осаду крепости Кюстрин.

Союзники австрийцы помогали плохо, петербургская конференция министров — как бы верховный тайный совет при императрице — контролировала приказы Фермора, не хватало продовольствия, фуража, обоз в тридцать тысяч подвод задерживал движение армии, лошади падали от бескормицы.

Тогда Фермора заменили новым главнокомандующим — Петром Салтыковым. Он разгромил прусские войска под Франкфуртом, у деревни Кунерсдорф. Фридрих II смог увести едва три тысячи солдат из сорока восьми, с которыми он вступал в дело.

Союзники могли идти на Берлин, но не решились — и снова дали Фридриху возможность собрать войско и приготовиться к отпору.

Салтыков медлил, торговался с австрийцами, полки его стояли в Силезии. В конце сентября 1760 года небольшой русский отряд под командой генерала Тотлебена занял Берлин. Город уплатил полтора миллиона талеров контрибуции, оружейные и пороховые заводы в окрестностях были разрушены. Через три дня отряд ушел. Выгодами набега союзники не воспользовались, и Фридрих II опять ободрился. А русского главнокомандующего заменили, и вместо Салтыкова появился граф Александр Бутурлин, близкий приятель императрицы.

Война продолжалась…

Поэты писали оды, славя победы русского оружия. Три оды, одну за другой, сочинил Сумароков. Он грозил пруссакам и призывал:

Пылай, Россия разъяренна,Греми, рази и не щади;Карай и, кровью обагренна,Покой в Европу приведи.

Ломоносов был убежденным сторонником тишины и с Семилетней войной соглашался только потому, что она, как хотелось надеяться, будет закончена всеобщим в Европе миром. «Карать» и «не щадить» поэт не требовал. Сумароков по сравнению с ним держался куда более непримиримо и резко: Россия обнаженным мечом должна привести в порядок Европу, и войну следует продолжать до полной победы.

Кампания шла бестолково. Болезнь императрицы сдерживала русских военачальников. Было известно, что тот, кто наследует ей, не одобрит побед над Фридрихом… Неудовольствия между союзниками — Австрией, Россией, Францией, Швецией — заметно возрастали. Частные цели, которые ставило себе каждое правительство, мешали достижению общей — разгрома Пруссии Фридриха II. Но, вероятно, и до этого дело бы дошло, если б не новое, хоть и давно ожидавшееся, событие: 25 декабря 1761 года императрица Елизавета Петровна умерла, и на престол в России вступил Петр III.

Сумароков с облегчением принял весть о перемене царствования. Он не обольщался насчет молодого государя, недоросля из немецких дворян, но жена его вселяла доверие, Екатерину Сумароков считал другом поэзии, ей посвятил «Трудолюбивую пчелу», от нее ждал покровительства театру. Обманутый, как и многие, искусной игрой великой княгини, он был готов помогать ей в качестве советника и друга, трудиться над просвещением дворянства, острым пером обличать пороки. Умершей царице он был не нужен. В новом правительстве ему должно будет найтись почетное место.

Казна сокращала расходы, разыскивала наличные деньги. Петр поспешил заключить мир с прусским королем, но приказал вновь готовиться к войне, на этот раз с Данией. Он хотел присоединить к своему голштинскому княжеству земли принадлежавшего датчанам герцогства Шлезвиг.