Забытая слава - Александр Западов

Пришел черед России выполнять союзнические обязательства. В начале августа русская армия, семьдесят тысяч человек под командой фельдмаршала Степана Апраксина, форсировала реку Прегель и двинулась на Кенигсберг. У деревни Гросс-Егерсдорф дорогу ей преградили прусские войска. Сражение было кровопролитным. Пруссаки побежали, Апраксин получил свободу движения, перед ним лежал путь на Кенигсберг. Но он пренебрег плодами победы и передвинулся от Гросс-Егерсдорфа поближе к русским границам. Армия негодовала — противнику дарили территорию и время. Фридрих понимал причины отступления и надеялся на новые милости судьбы.

Дело заключалось в том, что из Петербурга Апраксин получил нехорошие вести — с императрицей на людях случился припадок, и она при смерти. Новый государь Петр Федорович с немцами воевать не станет и того, кто воевал, не пожалует. Апраксин был царедворцем и сообразил обстановку. Короля Фридриха как генерала он боялся, но свой император был еще грознее. Военный совет разделял эту точку зрения. Апраксин, выжидая новостей из Петербурга, отвел армию назад…

Однако здоровье Елизаветы улучшилось, французская и австрийская партии при дворе вошли в прежнюю силу. Положение великого канцлера Бестужева, постоянного и отнюдь не бесплатного сторонника Англии, пошатнулось. Апраксин был смещен и арестован в Риге. Командующим русской армией назначили генерала Фермора, и в январе 1758 года он занял Кенигсберг.

Когда в столице улеглись первые военные впечатления, Сумароков возобновил разговоры о театре, адресуясь то к Ивану Шувалову, то к гофмаршалу двора графу Сиверсу.

Карл Ефимович Сиверс был родом из Лифляндии. Приехав в Петербург за карьерой и деньгами, он случайно поселился в доме, куда захаживали слуги цесаревны Елизаветы Петровны, чтобы весело провести свободное время. Сиверс играл им на скрипке танцы и смешил немецкими шутками. К нему привыкли, и однажды, когда Елизавета заехала посмотреть, как пляшут ее лакеи, — у нее развлечений было не много, — Сиверс развернул свои застольные таланты и понравился. Он был назначен форейтором, затем кофишенком — так назывался небольшой придворный чин смотрителя за чаем и кофе, что подавались во дворце.

Сначала Сиверс служил без жалованья, но не унывал, надеялся на лучшее, и оно себя ждать не заставило. Когда Елизавета Петровна стала императрицей, Сиверс был назначен камер-юнкером к великому князю Петру Федоровичу и затем отправлен в Берлин собирать сведения о принцессе Софии-Фредерике, которую присмотрели в невесты наследнику российского престола. Он получил титулы барона, графа Римской империи и занял должность гофмаршала двора с чином генерал-лейтенанта.

Сиверс наблюдал за русским театром, придирался к пьесам, ворчал на убытки, но, кроме начальственных замечаний, никакой помощи от него Сумароков не видел и однажды, выведенный из терпения, крупно поговорил с графом.

Гофмаршал пожелал узнать, какую пьесу русский театр сыграет во дворце.

— Я вам скажу, — ответил Сумароков, — что в четверг никакого представления не будет.

— Почему же?

— Должны были играть мою трагедию «Синав и Трувор», но денег нет, чтобы изготовить костюмы. Другой же пьесы, уча эту трагедию, не подготовили, да и для нее костюмы все равно сшить не на что.

Сиверс поморщился:

— Деньги, все деньги… Вы копите, наверное, театральные суммы и жалуетесь, что вас обделяют. На расходы скупитесь — в зале для публики горят сальные свечи! Им в кабаке место, а не в благородном собрании.

— А на какие шиши я вам буду воск покупать? — шепотом, со злобой спросил Сумароков. — Воск — он знаете нынче почем ходит? То-то! И я не знал никогда, а теперь за ценами слежу. Что воск, — я седьмой месяц жалованья не получаю, на что жить, спрашивается? Занимать? А у кого? Я и так всем, кому возможно, обязан.

— Что вы такое говорите? — удивился Сиверс. — Ведь жалованье вам из театральных денег идет. Для чего ж вы его не берете?

— А для того я не беру, — быстро сказал Сумароков, — что актерам платить надобно и все необходимое по театру исправить. Да хоть бы не мешали мне, и то я рад, а тут, изволите видеть, как хорошее затею — тому препятствия. Комедианты — такие ж люди, господин гофмаршал, и, как прочие, болезням подвержены, а докторов и лекарств не имеют. Я сговорился с армейским лекарем и жалованье выкроил ему, принялся он лечить, а его, как нарочно, командировали на корабли, в море. Что учинил — не доискаться, а лекаря нет. Я и сам болен грудью, зрение теряю…

— Что ж волноваться-то? Вы директор театра, но не более того. Есть начальники постарше. — Сиверс приосанился. — Доложите им, о чем следует, а сами продолжайте командовать своими подчиненными.

— Да где они, подчиненные-то? — выкрикнул Сумароков. — Все на мне на одном. А сколько забот!

Загибая пальцы, он принялся отсчитывать:

— Перед спектаклем нанимать музыкантов, — придворная контора в них отказывает; покупать сало и воск для освещения; разливать по плошкам; делать публикацию о пьесе, всех уведомить; посылать за статистами; вызывать машиниста; подготовить залу; вызвать караул; смотреть за порядком, когда начнется съезд публики…

Пальцы обеих рук сжались в кулаки. Сумароков посмотрел на ноги.

— Хватает суеты, не правда ли? А у меня в команде два копииста, один из них мальчишка еще, у них своей работы по письменной части выше головы. Стало быть, директор сам везде поспевать должен.

Сиверс встал с кресла, прошел по комнате и остановился перед Сумароковым.

— Деньги у вас есть, — сказал он, — только вы сумейте их взять. Собирайте плату со зрителей, когда во дворце играть будете, безденежно никого не пускайте. Сбор разрешаю обратить в пользу театра. Каково?

Сумароков, негодуя, вскочил:

— Увольте, ваше сиятельство, искусством торговать не стану! С чином моим сборщиком быть не гораздо сходно. Сборы мне так противны и несродственны, что я сам себя постыжусь. Я не антрепренер. Я дворянин и офицер, да и стихотворец сверх того!

Он повернулся и вышел.

— Экая горячка! — сказал вдогонку Сиверс. — Кричишь напрасно, господин директор. Подпишу приказ — и пойдешь с кружкой по зале, ничего с тобой не случится.

— Нет, чем так страдать, лучше разрушить этот театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или заседать в коллегию. Я грабить род человеческий научиться легко могу, а профессоров этой науки довольно. Право, лучше подьячим быть, нежели стихотворцем!

Сумароков излагал эти взгляды Ивану Шувалову в разговорах и письменно, однако знал, что ни в какую коллегию он не пойдет и долгу поэта не изменит.

Роль театрального директора требовала гибкости. Сумароков ею не обладал, но кое-какие уступки вкусу публики делал и он.

— Трагедии ваши, Александр Петрович, — поучал Сиверс, — слов нет, высоки и значительны, да мрачны чрезмерно. Сегодня горести Трувора, завтра страдания Семиры, — на чем же отдохнуть взору, чем развлечься? Надо пополнять репертуар. Не изволите ли сочинить что-нибудь этакое?! — он щелкнул пальцами и подмигнул.

Сумароков и сам знал, что театру нужны новые пьесы. Были планы, идей, наброски — не хватало времени. Сутолока ежедневных забот обволакивала его талант. Расходившиеся нервы заставляли всюду искать врагов и завистников.

«Ломоносову — деревни, дом, фабрику, доходы, — думал Сумароков, — а мне и жалованье через пень-колоду, кругом в долгах. Сорок два года стукнуло, я в службе двадцать восемь лет, мои труды в словесных науках ничьих не меньше. Почему бы я не мог быть членом Академии наук, подобно Ломоносову или господину Тауберту и Штелину? Из них двое немцев, а я природный русский. Ученое собрание в Лейпциге избрало меня членом. Видно, русскому стихотворцу пристойнее быть избранным в немецкой земле, а в России немцам первые кресла… Да полно, кто ж этому поверит?!»

Сумароков сочинил для театра оперу «Альцеста». Музыку написал композитор Раупах, пели придворные певчие. На сцене были храм Аполлона, храм Верности, площадь, сад и царство адского бога Плутона, от которого Геркулес уводил Альцесту, жену царя Адмета. Опера посвящалась нежной любви: жена подменила обреченного богами на смерть мужа, оставив его жить «для счастия народа», но богатырь спас Альцесту из подземного ада. Сумароков славил верную любовь, как делал это в своих песнях.

Вторая опера — «Цефал и Прокрис», на музыку придворного композитора Арайи, была грустной: в ней изображалась разлука любовников, неизбежная, потому что так пожелали всесильные боги. Аврора, богиня утренней зари, полюбила Цефала и постаралась разлучить его с Прокрис. Супруги хранили взаимную верность, но воля богов сильнее человеческой. Не овладев Цефалом, Аврора подстроила так, что он выстрелом из лука убил свою Прокрис…