Повести и рассказы - Иван Вазов

— Да, эфенди!

Против перечисленных сидел другой ряд. Тут можно было видеть рыхлую и опухшую физиономию Цачо Курте. Он ходил в жеваном грязном фесе, собирал в родительскую субботу хлебцы и кутью, чтобы накормить своих детей, брал для них в мясной лавке требуху — и все думали, что он берет ее для кошки. У него был всего-навсего один миллион.

Был тут чорбаджи Фратю (не смешивать с господином Фратю), которого шестнадцать лет тому назад проездом через город посетил филибейский паша. Чорбаджи Фратю до сих пор живет воспоминаниями об этом славном событии и ведет от него свое собственное летосчисление:

— Эту гнедую кобылу я купил за год до приезда Джемал-паши.

— Николчо родился у меня через два месяца и три дня после посещения Джемал-паши.

— На эти сапоги я поставил подошвы, еще когда мы готовились к встрече Джемал-паши. Прочные оказались.

Затем — Павлаки, ожидающий, когда бей отвернется в другую сторону и можно будет пробормотать два-три слова, чтобы потом опять спрятаться за спину чорбаджи Фратю. У него раскормленная, упитанная физиономия, янтарный мундштук и очень смутное понятие о совести.

— Как жаль, что учитель Калист — такой ученый и честный человек, а совести не имеет, — говорил он о прежнем учителе, подразумевая под словом «совесть» денежные средства, состояние.

Затем — Хаджи Иван Карабурун, первый чорбаджия, чья порыжевшая зеленая куртка побывала два раза у гроба господня и пятьсот раз — в суде. По этой причине позапрошлогодний кадия при виде человека в зеленой куртке начинал трястись, как в лихорадке. Но справедливость требует отметить, что Хаджи Иван никогда не приносил в суде ложной присяги, кроме как однажды — из-за мешка с овсом.

Далее — Хаджи Енчо, бессменный школьный попечитель, имевший голос Полифема, но не знавший риторики. Это не мешало ему быть ревнителем славы школы. Однажды, присутствуя на уроке риторики, он слышал, что сын его Нечко, которому учитель велел привести образец противопоставления, произнес:

— Эта школа либо будет еще более процветать, либо погибнет.

— Врешь, сукин сын! — заорал взбешенный родитель, оглядывая стены. — Пока я жив — не погибнет! Каждый год две тысячи грошей на ремонт тратим!

Далее — Хаджи Цолю Пискун, церковный староста, великий чревоугодник, весь день торчащий возле мясной лавки. Он крал церковные деньги и с виду был похож на большую винную бочку, так что о. Ставри не без основания отказывался верить, чтобы Хаджи Цолю мог пройти сквозь тесные райские врата.

Посреди собрания стоял Варлаам в толстых чулках и без пояса: он был схвачен внезапно, во время послеобеденного сна.

За ним, ближе к входу, стоял Селямсыз.

Позади толпились многочисленные зрители: жандармы и народ.

Бей с торжественным видом положил свой янтарный мундштук на блестящий ореховый ларчик, надел очки и развернул большую исписанную бумагу.

Наступило мертвое молчание.

Бей подал бумагу соседу:

— Читай, чорбаджи!

Карагьозоолу, до тех пор стоявший на одном колене, встал на оба, покорно поклонился и, сложив руки на груди, сказал:

— Простите, бей-эфенди, не могу. Увольте!

Бей протянул бумагу следующему… Но дед Матей поправил полу кожуха, смиренно опустил глаза и промолвил:

— Простите, бей-эфенди, глаза мои да не увидят этого. Увольте.

— Чорбаджи Гердан! — обернулся бей к тощему чорбаджии с умным взглядом. — Взгляни, что тут такое!

Чорбаджи Гердан с самым покорным видом преклонил колени и, сделав глубокий поклон, ответил:

— Такие вещи руки жгут, бей-эфенди. Избавьте меня.

И поклонился еще раз.

Бей обратился к Бейзаде, но тот отговорился тем, что забыл дома очки для чтения.

— Так кто же прочтет мне эту пакость? — воскликнул бей.

Тут взгляд его упал на сидевшего против него чорбаджи Фратю, который в эту минуту как раз надевал очки.

— Прошу, чорбаджи! — промолвил бей.

Чорбаджи Фратю поспешно снял очки, спрятал их в футляр и ответил с обычным поклоном:

— У меня двое маленьких детей, бей-эфенди. Если б меня спросили: «Что же ты неграмотными их оставил?» — я бы ответил: «Чтоб они такой лжи читать не могли». Увольте меня!

— Ну, так ты, — обратился бей к чорбаджи Павлаки, заметив, что тот прячется за плечо чорбаджи Цачко. Но Павлаки тоже отказался.

Бей сердито нахмурился.

Карагьозоолу снова принял почтительную позу.

— Пусть читает тот, кому она понадобилась, бей-эфенди, — предложил он.

Бей встретился взглядом с Варлаамом.

Но тот стоял как каменный, уставившись на нос бею.

Чорбаджи Цачко шепнул что-то чорбаджи Павлаки, а тот — чорбаджи Фратю. Чорбаджи Фратю одобрительно кивнул.

— Не позвать ли учителя, бей-эфенди? — сказал он. — Ведь это его обязанность.

— Позвать, позвать, учителя Гатю! — воскликнули все единогласно.

Получив согласие бея, Карагьозоолу распорядился:

— Гасан-ага! Пойди приведи сюда учителя Гатю.

Бей аккуратно сложил прокламацию, положил на нее табакерку и с удивлением поглядел на Варлаама.

— Как твое имя, чорбаджи?

— Фарлам.

— Копринарка, — прибавил Карагьозоолу.

— Тарильом! Полное имя говори, — проворчал Селямсыз.

— Откуда ты взял эту бумагу, сынок?

Варлаам не ответил.

Карагьозоолу, сделав глубокий поклон, прошептал:

— Вы позволите?

Бей кивнул в знак согласия.

— Его милость плохо понимает по-турецки, бей-эфенди… Разреши слуге своему предложить ему несколько вопросов.

Бей кинул на Варлаама свирепый взгляд.

— Не знает турецкого? Значит, эта скотина из Румынии?

— Нет, бей-эфенди, он всегда жил в царстве султана.

— В царстве султана? — переспросил бей с изумлением; потом уже спокойно прибавил: — Ну да, понятно. Кто враг султану — тот враг и его языка. Негодяй!

— Да, да, — прошептал чорбаджи Цачко, машинально снова надевая очки.

Карагьозоолу вздохнул, наклонил голову, подумал и торжественным тоном начал:

— Варлаам, бей спрашивает: от какого комитета получил ты прокламацию?

Видя, что к нему обращается болгарин, Варлаам немного приободрился, подтянул выпачканными в краске руками штаны и смущенно ответил:

— Что я скажу тебе, чорбаджи? Старые люди говорят: лучше пусть змея заползет за пазуху, только бы зло не входило в дом. А мне теперь что сказать? Придет к тебе кто-нибудь, а кто — неизвестно! В глаза его никогда не видал, а он, ни слова не говоря, ни доброго, ни худого, и тебя не спросись… Как ты узнаешь — что у него на душе? Понятное дело, человек. Да люди разные бывают. Один плохой, другой хороший. Только пословица-то говорит: добра днем с огнем поищи, а зло в каждом доме живет. Так вот и с Фарламом вышло.

И он отер рукавом пот со лба. Бей вопросительно поглядел на Карагьозоолу. Карагьозоолу взглянул на Варлаама с недоумением, потом спросил:

— Тебя не об этом спрашивают, а от кого ты прокламацию получил?

— Говори откровенно, Варлаам, — вставил Мичо Бейзаде.

Варлаам окинул их бесстрастным взглядом.

— Кто мне дал ее? Хороший вопрос! Кто подарок прислал, мне не назвался. Спросили черта: «Как тебя звать?» — «Черт», — говорит. «А как окрестили?» — «И окрестили чертом». — «А кто крестил?» — «Сатана».

Дед Матей нахмурился, громко высморкался и строго заметил:

— Тебя, сударь, о другом спрашивают: кто дал тебе эту бумагу? Пойми!

— А я откуда знаю? Ежели кто тебе с дороги в сад просто початок кукурузный либо, скажем, какой предмет заколдованный кинет, а потом тебя спросят: как его звать, — что ты скажешь?.. Не знаю.

— Знаешь, знаешь прекрасно! — проворчал Селямсыз.

Бей поглядел на Карагьозоолу. Тот пожал плечами.

— Ты хочешь сказать, — снова начал он, — что тебе подкинули бумагу во двор или сунули в карман так, что ты даже не заметил?

— Ну да, ну да, во двор подкинули. Кто? Не знаю. Когда? Нынче после полудня.

Карагьозоолу передал объяснение Варлаама бею.

— Знаешь, знаешь, прекрасно знаешь, — опять злобно проворчал Селямсыз.

— Ты, Селямсыз, не перебивай! — строго сказал Карагьозоолу.

— Молчи, пока не спрашивают. Когда спросят, тогда и отвечай, — прибавил Мите.

Карагьозоолу снова обратился к обвиняемому:

— Ладно. А, найдя ее у себя во дворе, ты прочел ее? Понял, о чем там говорится?

— То есть развернул ее? — прибавил дед Матей.

— Спросите у глиняного кувшина моего: понял Фарлам что-нибудь? Он вам расскажет…

— Как это не понял? Ты не понял? Подлый! А зачем ее к воротам приклеил? — заревел Селямсыз, которому не терпелось поскорей увидеть, как Тарильома повесят в винограднике.

— Молчать, Селямсыз! — свирепо одернул его Текерлек.

Карагьозоолу продолжал допрос: