Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

синтезируемый при помощи «процесса Габера», станет основой для дешевых удобрений и, в конечном счете, накормит половину населения земли. Габер никогда не пытался извиниться[257] за свою работу по убийству людей ядовитым газом: «В мирное время ученый принадлежит миру, но в военное он принадлежит своей стране». Вскоре после удачного эксперимента под Ипром (22 000 пострадавших, 6000 погибших), он отбыл на восточный фронт, где хлор использовался еще успешнее против русской армии. Время для отъезда было выбрано неудачно – всего через несколько дней после отъезда Габера жена Клара застрелилась из его револьвера и была обнаружена умирающей их 12-летним сыном.

Философия Габера стала бы поперек горла Альбрехту Косселю, чья жизнь окрасилась в мрачные тона[258]. В 1913 году его горячо любимая жена Луиза заболела острым панкреатитом, который «неизменно приводил к летальному исходу» и смерть при котором была мучительной. Коссель погрузился в «глубокую меланхолию», прерываемую резкими перепадами настроения. Война также «легла тяжелым грузом» на разум Косселя; его величайший страх состоял в том, что немецкие подводные лодки попадут в американские корабли и втянут в конфликт Соединенные Штаты – страну, которую он уважал и вспоминал с теплом.

Так что Коссель с головой ушел в работу, теперь сосредоточиваясь на гистоновых белках, а не на нуклеиновых кислотах. Он также не желал иметь ничего общего с военными действиями. Когда немецкие чиновники[259] попросили его заверить общество, что продовольствия хватает, он отказался; ученый видел, что Германию ожидает голод и не мог «выдавать ложь за правду». За это против него была развернута клеветническая кампания, в ходе которой его обвиняли в неверности Отечеству.

В октябре 1914 года он оказался в еще более сложной ситуации. 93 интеллектуала[260] – включая заслуживших международное признание писателей, композиторов, художников, богословов, врачей и ученых – подписали открытое письмо с выражением душевной боли в связи с отношением остального мира к Германии. Эти «вестники мира», для которых «завещание Гёте, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и свой надел», обращались к «культурному миру» с просьбой «Верьте нам!».

Альбрехт Коссель, лауреат Нобелевской премии, отказался от подписания. И отсутствие его подписи под «Манифестом девяноста трех» было столь же оглушительным, как если бы он кричал о своем «предательстве» на всех перекрестках.

Положить конец всем войнам

Как и предсказывал Коссель, Америка вступила в войну в начале 1917 года, когда немецкие подводные лодки атаковали американские корабли, везшие продовольствие и другие товары в Англию. 6 апреля 1917 года Конгресс США проголосовал «за войну, которая положит конец всем войнам и сделает мир безопасным для демократии».

Рокфеллеровский институт и больница в Нью-Йорке превратились во «Вспомогательную лабораторию США № 1» и «Вспомогательную больницу США № 1»[261]. Как и подполковник Саймон Флекснер, большая часть сотрудников поступили офицерами в Армию США и приняли участие в работе для нужд фронта. Микробиологи разработали иммунную сыворотку для лечения таких заболеваний военного времени, как газовая гангрена и дизентерия. Физиологи разрабатывали методы хранения крови для переливания. А исследование Феба Левена было посвящено обезболивающим, успокаивающим средствам и противоядиям от горчичного газа.

На другом конце города в Колумбийском университете команда Томаса Ханта Моргана в «Мушиной комнате» продолжала свою кропотливую ловлю хромосом дрозофил в более-менее обычном режиме. К моменту вступления Америки в войну они насчитали около тысячи мутаций.

Военные действия сильнее затронули человека, который первым убедительно связал наследственность с хромосомами. Уолтер Саттон стал доцентом кафедры хирургии Канзасского университета, специализирующимся на рискованных операциях головы и шеи[262]. В 1915 году он провел три насыщенных месяца в Американском полевом госпитале к северо-востоку от Парижа и вернулся в Канзас с материалом, достаточным для написания книги по военно-полевой хирургии. Утром 7 ноября 1916 года Саттон оперировал трех пациентов с перфоративным аппендицитом – когда у него наблюдались те же симптомы. Все его пациенты выжили, а ему самому повезло меньше, когда тем же вечером пришла его очередь оказаться на операционном столе.

На момент смерти Уолтеру Саттону было всего 39 лет. Он был холост и не имел детей, которые оплакали бы его уход, но хромосомная теория наследственности Саттона – Бовери как раз отметила свой 14-й день рождения.

Возвращение к работе в обычном режиме

По окончании войны Лоренс Брэгг вернулся в Кембридж, в конце 1918 года, с необычным набором наград – Орден Британской империи, Военный крест и Нобелевская премия, – в то время как его отец обосновался на кафедре физики в Университетском колледже Лондона. Оба сразу же возобновили занятия с рентгеновской дифракцией с того места, где они остановились.

Война окончилась хорошо и для первооткрывателей квантовой теории и метода «синтеза аммиака из составляющих его элементов»; Макс Планк и Фриц Габер получили Нобелевские премии 1918 года по физике и химии. Оба присутствовали на послевоенной церемонии вручения Нобелевской премии в Стокгольме 2 июня 1920 года. В биографической справке о Габере[263] упоминалось, что он был «назначен консультантом в Военное министерство Германии и организовывал газовые атаки», но объяснялось, как он исполнил наказ Альфреда Нобеля присуждать премии тем, кто «принес наибольшую пользу человечеству»: «Габер жил для науки, как ради нее самой, так и ради влияния, которое она оказывает на формирование человеческой жизни, человеческой культуры и цивилизации».

Оба Брэгга были приглашены на ту же церемонию, но отказались приехать. Лишь в 1922 году Лоренс прибыл в Стокгольм забрать их медаль и прочесть Нобелевскую лекцию[264] на тему «Дифракция рентгеновских лучей кристаллами». Он извинился за то, что «несчастные обстоятельства» не позволили ему присутствовать в 1920 году, но не пояснил, что это были за обстоятельства или почему не явился второй лауреат премии. Однако его отец объяснил причину[265] двумя годами ранее в письме другу, написанном вскоре после получения первого приглашения. «Мы не поедем, – писал он, – потому что там, скорее всего, будут немцы».

Когда окончилась война, Альбрехту Косселю оставалось пять лет до пенсии и наконец-то «его жизнь протекала тихо»[266]. Последний год его пребывания в должности (1923 год) был оживлен поездками в Париж на Конференцию в честь столетия Луи Пастера и в Эдинбург, чтобы получить почетную докторскую степень и представить статью на 11-м Международном физиологическом конгрессе. Оба раза он был удивлен тем, что его встречали тепло и воспринимали как научное светило.