Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Не знаю сам почему, я обошел все нижние комнаты, на мгновение присаживаясь в каждой из них. В гостиной я остановился перед панелью с резьбой, выполненной Франсуа, потом, непонятно зачем, постоял у застекленных дверей на террасу, глядя вдаль на шоссе и на море. Позже я, обогнув хозяйственные постройки, прошел по тропинке мимо гвоздичных деревьев до деревянного мостика через ручей. Мирты раскинули свои ветви, с которых над папоротником свисали медового цвета плоды. Стрекозы носились от берега к берегу, привлеченные, как и пчелы, запахом цветущих гвоздичных деревьев и готовые тотчас стрельнуть назад при малейшем дуновении ветра. Я на минутку облокотился на деревянные перильца моста. Давно высохшая кора отшелушивалась под руками, ручеек журчал, весь рябой от озноба. Но я знал, что еще отдыхать не время (придет ли она на свидание, я пока не задумывался), и, оставив ручей позади, ушел. Тропка бежала вверх, вскарабкалась и на другой пригорок, снова спустилась, чтобы, круто взлетев, закончиться между пятью стелами. Я сел на едва выглядывавшие из земли корни миробалана, который, возвышаясь над этим поросшим травкой могильным холмом, словно бы охраняет его.

«Франсуа Керюбек, рожденный в 1710 году. Франсуа Керюбек, рожденный в 1744 году. Франсуа Керюбек, рожденный в 1788 году».

Я прижал свои веки концами пальцев. Огненные круги, гигантские молнии наталкивались на другие картинки. Они сменялись без участия моей воли. Я уже не боролся. Зачем, если точно знаешь, что жизнь влечет тебя по течению, как палые листья миртов уносит к морю ручей. Я согласился с тем, что действительность такова, какой ее рисует моя фантазий, пускай отрывочно и сумбурно.

Я не преминул явиться на полдник в столовую, где предо мной стоял пудинг с изюмом. Под внимательным оком Плясуньи Розины я повторил комедию, разыгранную за завтраком: ел медленно, попросил еще чаю. День этот должен был в каждой мелочи совпадать со всеми предшествующими, начиная со дня моего приезда. Я вновь закурил свою трубку и сел за приходо-расходные книги, когда Рантанплан пришел получить от меня указания на завтра.

— Завтра утром… — начал я слегка бестолково и запинаясь.

Но решения следовало принять, как обычно. Уходя, Рантанплан спросил:

— А правда, хозяин, то, что люди болтают в поле, будто бы Бдительный…

Я не дал ему закончить. Открыл верхний ящик бюро, куда после завтрака положил пистолет инициалами на рукоятке книзу. Рантанплан нагнулся.

— Вот что он мне принес, — сказал я, закрывая ящик. — Но то, что болтают люди, неправда. Я осмотрел пистолет. Пуля на месте. Это не тот пистолет, так и можешь сказать.

— Оно и лучше, хозяин, — просто сказал он.

Оставшись один, я некоторое время еще делал вид, что работаю, потом закрыл книги. Часы еле-еле тащились. Пожалуй, подумал я, неплохо бы мне пройтись по террасе, а после — по саду, где готовят к посадке картофель. Мускатный орех, завязавшийся в феврале, дал плоды размером с бильярдный шар, у тамаринда на каждой ветке висели маленькие зеленые стручки. Едва долетал сюда ветер с открытого моря, яблоня Кипра сбрасывала золотой дождь листьев. Я подумал, что, если бы королевский интендант вернулся и переступил сейчас через этот порог, он имел бы все основания быть довольным. Но стоило только мне удивиться, что вот же дух мой достаточно независим, раз я способен думать о такой старине, как сразу глухая тоска и острое сожаление пригвоздили меня к месту, и я устремил глаза на второй этаж, на окна Катрин Куэссен.

В четыре часа я заперся в ванной комнате и таким образом выиграл еще пятнадцать минут. Десяти минут, как я знал, с избытком хватает, чтобы дойти до болота. Надев все свежее, я принялся снова бродить по дому, открыл одну книжку, потом другую.

«Надо его вернуть ей…» Дальше я не загадывал, поставил книги на полку, поколебался мгновение и полез на чердак. Из слуховых окон длинными золотыми вожжами тянулись солнечные лучи, и чердак был полон все той же таинственности. Я открыл свадебный ларь. Тонкий цветочный аромат поплавал минутку в воздухе и растаял. Я вынул серое платье в цветочек и отложил его на колыбель, так как мой взор приковала к себе другая одежда — какой-то мундир и еще одно платье из синей ткани. К мундиру была пришита бумажка. Чернила на ней так выцвели, что я едва прочитал написанное. «Мундир национальной армии, выданный в Порт-Луи кавалером де Тернеем».

Китель и брюки из плотного белого канифаса, небольшой зеленый отогнутый воротник контрастировал с красными лацканами и обшлагами. Военный мундир Франсуа второго. Развернув синее платье, я подумал сначала, что и оно относится к той эпохе, когда вышеупомянутый Франсуа решил вступить в брак, как этот факт был означен в фамильном журнале. Из любопытства и чтоб скоротать время, я расстелил платье на полу. Но раскинутое таким образом, оно странно напоминало… Я обернулся. Взял серое платье и приложил его к синему. За исключением цвета и кое-каких деталей отделки, они были похожи во всем — одинаковая длина, та же тонкая талия, те же узенькие запястья. Широкие и длинные юбки были в подтеках, и на синем виднелись пятнышки цвели, как будто одной ночи оказалось мало, чтобы его высушить после сильной грозы. Как будто его совсем влажным в спешке засунули в этот ларь — утречком, на рассвете, когда розовая заря еще не успела заняться над морем.

Покидая дом, я вложил пистолет в карман своего сюртука. Я снова прошел по мостику, миновал покрытый травой пригорок и зашагал напрямик по полю. Я намеренно выбрал эту дорогу, но когда подошел к болоту, на моих часах пяти еще не было. Я стал на том самом месте, где было найдено тело Франсуа, и прислонился к стволу камфорного дерева. К вечеру от земли потянуло бьющей в ноздри сыростью. Стараясь не упустить приближения бесшумных шагов на заросшей тропинке, я любовался игрой света в ветвях, на кончиках почек, яркими вспышками листьев камфорного дерева. И все же она появилась так тихо, что я ее не услышал, под туфельками не хрустнула ни одна хворостинка. Она была здесь — непослушные локоны ореолом вокруг лица, глаза широко распахнуты, в слабой улыбке приподняты уголки губ. Я не пошевелился, только смотрел, как она подходит, и думал, много ли времени мы убьем на то, чтобы наконец друг друга понять.

— Ваше послание меня изумило, но все-таки я пришла, Никола.

Улыбка стала более выраженной, открыв блестящие, но неровные зубы: два передних резца поставлены хорошо, боковые немного отодвинуты внутрь.

— Вы из тех, Изабелла, кто никогда ничего не боится.

По первому же движению нахмурившихся бровей, по первому вопросительному взгляду ее, а потом и по резкой боли, перехватившей мое дыхание, я понял, что самый тяжелый бой будет тот, какой мне придется дать самому себе, чтобы не дрогнуть и не поддаться головокружительному соблазну. И я стал нарочно себя истязать, вспоминая и воскрешая ужасающую картину, представшую передо мною несколько часов назад, и даже закрыл на мгновение глаза.

— Что с вами, Никола?

Я уловил беспокойство в ее слишком резком тоне и постарался держаться непринужденно.

— Ничего.

Я сунул руку в карман сюртука, дотронулся до пистолета.

— Ничего или почти ничего, так что, если позволите, не будем говорить об этом. Мне бы хотелось только задать вам кое-какие вопросы.

Взгляд ее стал внимательнее, улыбка бесследно исчезла, лицо побледнело.

— На каком основании?

Я обошел молчанием этот вопрос и протянул ладонь, на которой лежал пистолет с почерневшим в болотной воде стволом.

— Для начала я бы желал, например, узнать, знакома ли вам эта штучка?

Она наклонилась, как будто припоминая, и быстро сказала:

— Ну да, это мой пистолет, Никола, вы ведь его нашли, наверно, в болоте?

— Откуда вы знаете где?

Вид у нее стал далекий, непроницаемый, и я вспомнил письмо: «…если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…» Но я поклялся себе быть более могущественным, более сильным, чем Франсуа. Я услышал ответ, он звучал совершенно естественно: