Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Достав из ночного столика свою старую трубку, я устроился на террасе. Я не желал поддаваться искушению истощать свои нервы бесплодной ходьбой и сел на перила, спустив ноги наружу.

И тогда, совсем как ребенок, склонившийся над какой-нибудь головоломкой, я принялся разбирать детали, всплывающие одна за другой в моей памяти. Я не позволял себе проявлять снисходительность ни к другим, ни к себе самому. Всякому действию я придавал то значение, какое мог угадать или вывести, каждый поступок расценивал по тому, предшествовала ли ему цепочка злоумышлений. Мне нравилось сочинять историю женщины, связавшей свою судьбу с существом вполне заурядным единственно из-за того, что где-то на затерянном посреди океана крошечном островке у этого человека было сто арпанов земли, тридцать рабов, усадьба и скот. Мне нравилось воображать приезд этой женщины на чужбину, ее реакции, ее первоначальное удивление, первый взгляд на соседний дом, имеющий вид средневекового замка. Морские купания при лунном свете, мокрые волосы…

«…Если женщина, выходя из воды, уверена, что на нее не смотрят, разве будет она отжимать свои волосы со столь явным бесстыдством?» И тем же почерком, но на десять лет раньше: «Есть ли что-либо более прекрасное, более восхитительное, чем капли воды, струящиеся по коже?»

Потом пройдут годы терпеливого ожидания, может быть, даже смирения. Или медленного расцвета чувства, нового честолюбивого замысла. И вот званый вечер в Бо-Валлоне, прогулка в саду между двумя танцами. «Я вам это сказал. Я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует. Но тогда вы еще оставались недосягаемы».

Возвращение в фаэтоне, ночь, рядом мужчина, которого она не может любить, и мысль о другом, в вечерней одежде, во фраке. Возвращение, дверь распахивается в гостиную, где «во всех четырех углах из ваз, точно пламя, выметывают большие красные и розовые цветы». Чашка какого-нибудь настоя, наверно. «Доктор сказал, что это смертельный яд». На рассвете, когда все уже было кончено и паркет вытерт — «весь паркет был залит водой», — можно позвать на помощь и обратиться к соседям. И снова проходят месяцы. «Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Дальше продвинуться я не мог. Никто никогда мне не скажет, правда это или неправда. Но вдруг мои мысли вернулись назад, к моему приезду в колонию, и я вспомнил о любопытном стечении обстоятельств… Меня обуяла холодная ярость, я повторял себе без конца: ну и олух я был, вот олух так олух! Как и Франсуа, как Шарль Гаст. Присутствие Изабеллы в гостинице Масса в день моего приезда потеряло в моих глазах все могущество случайного совпадения. Я допускал теперь, что путешествие в дилижансе было лишь результатом холодного расчета. Я сопоставил самоотверженность по отношению к госпоже Кошран с приказом о наказании Неуловимого тридцатью ударами кнута за слишком явно выраженное отцовское чувство.

Я решил сам отправиться за Тальони. Я медленно шел дорогой вдоль пляжа. Утро было похоже на все другие, солнышко продолжало свой путь по небу, рыбацкие лодки стояли на якоре вдоль рифов, птицы сидели на ветках. Только я один потерял управление и цель, только я один боялся себя и других, боялся того, о чем думал сам, и того, что, возможно, знают другие.

У Букаров я, не желая никого беспокоить, кликнул садовника. Однако, пока я ждал у ворот, ко мне подбежала Анна с распущенными и свободно летящими светлыми волосами. Она показалась мне воплощением юности и чистоты.

— Вы тут в наше отсутствие ухаживаете за бабушкой, Никола, — смеясь, сказала она, — и совсем вскружили ей голову. Весь вечер вчера она только и говорила о вас, так нам, по крайней мере, казалось, потому что фразы были совсем бессвязные и разве что ей одной был внятен их смысл.

— Ваша бабушка, Анна, очень добра, что интересуется мной, — сказал я. — А можно узнать, с чего бы я ей доставил столько хлопот?

— Как угадать, Никола? Она говорит про какое-то ослепление, стучит кулаком по столу и добавляет, вытянув подбородок: «Не так и страдая, в общем-то, слепотой». Я до того смеялась над ней, что она меня выругала.

— Не понимаю.

— А кто понимает? И чем ей яснее ваша тревога, тем она больше старается вас растравить. Но все эти бабушкины монологи, весь этот гнев никогда еще никому не вредили. Сегодня она то и дело что-то мурлычет себе под нос.

Я от души наслаждался живым общением с Анной после горячки последней ночи. Садовник, держа Тальони за повод, уже ступил на аллею. Глядя на Анну, я вспомнил внезапно прошлый наш разговор.

— Ответите ли вы мне на один вопрос? — обратился я к ней.

— Почему же нет, Никола?

— С чего вы тогда, в субботу, заговорили о деньгах и банковском счете?

— Ни… ни с чего, Никола, это было просто ребячество.

Она отвела взгляд, но я был охвачен страстным желанием допытаться.

— Нет, не ребячество, — сказал я, — у вас были какие-то основания. Скорее всего, вам представился случай проверить, неважно как именно, но проверить чьи-то слова, которые вам показались фальшивыми и таковыми и были, не правда ли?

— Ничего я не проверяла, просто случайно прочла письмо без конверта, только чтобы узнать, кому оно адресовано, и вернуть. Это было в Порт-Луи, когда мы туда приезжали.

— Про пятьдесят тысяч пиастров?

— Про пятьдесят тысяч пиастров. И больше не спрашивайте ничего.

Кровь залила ей щеки, глаза засверкали. Я вновь ощутил настоятельную потребность побыть одному.

— До свидания, сестричка Анна, — сказал я.

Она закрыла за мной ворота и прислонилась лицом к прутьям. Сев в седло, я к ней обернулся. Она подняла руку в прощальном привете.

Я вернулся домой. Конюх, придя за Тальони, провел рукой по вспотевшей шее кобылы и укоризненно покачал головой. Я до того не имел привычки загонять своих лошадей и со смирением принял этот упрек.

В библиотеке я с хмурым терпением ждал, пока Купидон, забрав свою половую щетку и метелку для пыли, покинет комнату. После чего я вытянулся на диване, заложив руки за голову. Утренняя холодная ярость сменилась глухим уныньем, перешедшим затем в безграничную снисходительность. О чем бы я ни подумал, все-то я мог очень пылко обосновать и опровергнуть куда как правдоподобно. Прошли час и другой. Уже было готовый в покое и тишине прийти к какому-нибудь решению, я теперь не был уверен в его необходимости. «Пусть пройдут месяцы, пусть время сделает свое дело…» Снизошедшее свыше великолепное ослепление привело меня в мир, который сутки тому назад еще был моим. Овладевшее мной несказанное счастье, обманчивые надежды так меня взбудоражили, что руки мои затряслись. Недолгой была эта дрожь. Плясунья Розина прервала мои мечтания.

— Бдительный хочет поговорить с вами, сударь.

Я встал и вышел на заднюю террасу. В службах царило относительное спокойствие. Тяжелые работы закончились, близилось время второго завтрака. Выйдя из полуподвала, Бдительный поднялся ко мне на террасу.

— Вот что мы нашли, когда утром чистили дно.

Он развернул широкий лист хлебного дерева и подал мне пистолет, испачканный тиной.

— Спасибо, что ты мне принес его, Бдительный.

Он поклонился смущенно.

— Я подумал, а вдруг это тот пистолет… Там рядом болото.

Я велел дать Бдительному табаку, и, когда он ушел, я принялся очищать пистолет в ожидании завтрака, о котором должна была возвестить Плясунья Розина. Я бросил оружие в таз, и покрывавший его слой высохшей тины отпал. На рукоятке четко виднелись два выгравированных на ней инициала. Я продолжал очистку. Откинул затвор. Никакой пули там не было.

Я завтракал, приставив пистолет к серебряному подсвечнику, украшавшему обеденный стол. Не спеша покончив с едой, я сел за бюро в библиотеке и написал, не отрывая пера от бумаги:

«Я буду вас ждать в пять часов у болота. Никола».

Горячий сургуч опалил мне пальцы. Я крикнул конюха и приказал немедля доставить письмо.