Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Мимо нас пробежал работник с герлыгой в руке. Быки неторопливо прошествовали в направлении Маэбура.

— Неудивительно, Никола, что вы загрустили, разворошив такие воспоминания, — сказала госпожа Букар. — Вы еще долго медлили, пока приняли это решение. Но теперь все хорошо, и завтра вы вновь обретете душевное равновесие.

Я терпеливо улыбнулся. Я должен был молчать и не вступать ни в какие объяснения. Попробовать разобраться в себе и во всем окружающем. Я думал об ожидающих меня дома долгих часах до сна, которые я не знал, как переживу. А я еще и не смел признаться себе, что эти часы одиночества и борьбы со своей тоской и воспоминаниями пугали меня даже меньше, нежели перспектива встретиться с Изабеллой, когда мое сердце полно сомнений и горечи.

Мы смотрели на пастуха, который поднял герлыгу, пытаясь загнать быков на дорогу. К кустам казуарины слетались, готовясь к ночлегу, птицы. Легкий бриз донес до нас запах мелкой рыбешки и водорослей. Начался отлив, и шум прибоя у рифов утих.

— Не знаю, что вас так мучает, Никола, — внезапно сказала госпожа Букар, — но вот из какой посылки вам следует исходить: ни в каком случае нельзя считать Франсуа ответственным за что бы то ни было.

То, что она сказала, не связывалось, пока что не связывалось с моими тревожными мыслями. Я не ответил. Чуть позже, когда, погоняемые пастухом, опять прошли мимо нас быки, я спросил госпожу Букар, можно ли мне оставить Тальони у них в конюшне.

— Мне вздумалось прогуляться до Маэбура пешком. Я пришлю за ней завтра утром.

Я проводил госпожу Букар до крыльца. Мысли и речи наши вновь обрели свободу и непринужденность. Поговорив об уборке сахарного тростника, мы перешли к предстоящему в гарнизоне балу, и я пожелал ей спокойной ночи. Я уже был у ворот, когда она вдруг меня позвала:

— Никола, вернитесь!

Я пошел к ней. Старая дама сорвала с куста едва распустившийся бутон розы. Просунув цветок в петлицу моего сюртука, она сделала шаг назад, словно бы для того, чтоб решить, насколько эффектно на сером лацкане выглядит это пунцовое пятнышко. Сощурив глаза, она весело улыбнулась.

— Человеку дано пятьдесят возможностей полюбить и столько же разных возможностей быть счастливым — запомните это, молодой человек.

И, уже обо мне не заботясь, она удалилась.

XXIX

Я пошел в Маэбур по пляжам. У меня не было определенной цели. Я собирался поужинать у господина Лепанье, задержаться там допоздна и вернуться в «Гвоздичные деревья» не раньше полуночи.

Меня встретили на постоялом дворе криками «милости просим», «добро пожаловать», звонко хлопая по плечу, очистили место за одним из столов, и я под честное слово, не дрогнув, истратил добрых полсотни пиастров. И уж тем более не заставил себя просить и выдул несколько полных стопочек водки, но в десять часов я ушел оттуда уже отрезвевший и недовольный, внезапно охваченный жаждой покоя и одиночества. Я снова спустился на пляж. Луна одним боком зашла за тучу. Я присел на выступ скалы, обнажившейся при отливе. Мной овладела чудовищная усталость. Я долго сидел так, облокотившись на поднятые колени, спрятав лицо в ладонях. Может быть, Изабелла искала меня, может быть, она бродит сейчас по аллее, подошла к террасе… Я начал бороться с собой, со своим желанием отпихнуть все то, что подсовывает мне память, с тяготением к ней, которое возобладало над всем. Над всем.

Я опустил руки. Слева вырисовывалась темная громада горы Льва. Барки, стоявшие на якорях возле берега, тихо покачивались, и вода плескалась у их бортов. «А больше не в силах противиться вам и себе. Когда я придерживаюсь одних только фактов, отбиваюсь от этого страха, этого подозрения, от неотступно преследующей меня мысли, все становится просто, легко». Эти слова, возникшие под пером другого и адресованные женщине, той ночью стали моими словами, я полностью их принимал и относил к той же женщине. Как и Франсуа, я боролся против моих подозрений, страхов и отбивался от неотступно преследующей меня мысли. Если и я, в свою очередь, придерживаюсь одних только фактов, все становится просто, легко. Но против чего боролся Франсуа? Я пожалел, что не захватил свою трубку, когда уезжал из «Гвоздичных деревьев». Я редко курил, но мне сдается, что в эту ночь меня успокоили бы и, возможно, даже утешили такие простые действия, как набивка трубки, подпаливание табака, вдыхание дыма. «Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Я понял, что никогда не избавлюсь от этого. Никогда! Что буквы будут сами складываться в слова. Что слова будут неумолимо выстраиваться в четкую мысль, покамест я не признаю ее своей. Я встал и начал ходить туда и сюда по песчаному берегу, заложив руки за спину. И тут у меня в ушах раздался голос Рантанплана: «Присядет, бывало, к бюро и часами сидит, скрестив руки, и ничего не читает, не пишет. А то так возьмется ходить туда да сюда по комнате или террасе». И прислонился к манговому дереву, которых много растет но всему побережью. И не хотел походить на Франсуа, я не хотел воскрешать те часы, которые, он пережил. Я хотел быть могущественней и сильнее его.

Где-то заржала лошадь, и вдруг повеяло свежестью. Я поднял воротник сюртука, и мои пальцы коснулись цветка, который госпожа Букар засунула мне в петлицу. Смех, да и только! Я вырвал розу и, бросив ее в песок, почувствовал, что этот гневливый жест как будто меня ободрил. С еще глухо и сильно бьющимся сердцем я поплелся к «Гвоздичным деревьям». Пересек уже спящий город, и собаки из-за решеток лаяли мне вослед. За кисейными занавесками были видны ночники у детских постелей. На улице Голландцев из распахнутого окошка выглянул человек. Он постоял, опершись на оконную раму, глядя, как я удаляюсь. Вскоре мощеные улочки остались у меня за спиной, и я зашагал по шоссе. Мягкий морской ветерок прошелся по тростниковым листьям, и на дороге заколыхались легкие тени. То была ночь, как будто нарочно созданная для радости.

Еще приближаясь к месту, где аллея от дома Изабеллы упирается в шоссе, я замедлил шаги. А оказавшись напротив ее ворот, и вовсе остановился. За стеклами окон нигде не горело ни огонька, но дом в глубине двора был ясно виден при свете луны. С обеих сторон аллеи трепетали разлапистые огромные листья и алые цветы, напоминавшие кисти рук с зажатыми в них пузырьками яда. Я смотрел, как то клонятся долу, то снова взвиваются вверх эти ветки, и мне показалось вдруг, что я лечу в пропасть и моему падению не будет конца. Я только что понял, в чем состояла пытка Франсуа, понял и осознал ее ужас.

XXX

Возможно, что я бегом бежал к «Гвоздичным деревьям», возможно, едва тащился. Рассвет застал меня совершенно одетым. Я слышал привычные звуки, птицы перелетали с ветки на ветку. Наковальня сажал хлебы в печь, рабы окликали друг друга.

Я принял холодный душ, вода долго струилась по моему лицу. Я хотел превратиться в безумца наподобие тех, что вопят без причины, но хоть по крайней мере имеют право вопить, чтобы избавиться от своих страхов. Я пожалел, что оставил Тальони в конюшне Букаров. Ни одна верховая лошадь не была мне мила так, как эта, наверное, потому, что я купил ее сам, что она привыкла к моему голосу и руке, и стоило лишь приложиться лбом к ее шее, как я ощущал ее радостный трепет. Я провел перекличку. После двух солнечных дней под руководством Бдительного вновь начались осушительные работы. Ничто не переменилось. Рантанплан, подав первый завтрак, отправился объезжать плантации, и я стоял перед выбором: хочешь — без дела шатайся по дому, а хочешь — иди на прогулку, как говорится, куда глаза глядят.

Я выпил две чашки кофе без молока, чем несказанно удивил Рантанплана. У меня было впечатление, что я верчусь, точно флюгер, что я утратил и волю, и разум, что я не более как бездумная животина, но время от времени, словно бы для того, чтоб вернуть мне мой человеческий облик, кто-то меня припекает каленым железом.