Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Мы подошли к перекрестку. Я отпустил кобылу. Она сразу же стала щипать траву на откосах тропинки.

— То, что я должен сказать вам, довольно трудно выразить, Изабелла.

Я подумал, что говорю, совсем как час назад говорил Рантанплан. Она коснулась ладонью моей руки, глаза и губы ее улыбались под зонтиком.

— Вот как, Никола?

Я себя с болью поймал на том, что мы с ней похожи на двух актеров, которые тщетно пытаются согласовать свои реплики из различных пьес.

— Послушайте, Изабелла…

Она опустила руку и начала расправлять свою юбку.

— Послушайте, Изабелла, давайте покончим с одним неприятным делом. Мне так хотелось бы, чтобы мы пришли к соглашению…

Она смотрела мне прямо в лицо, так что я вынужден был отвернуться, чтобы довести свою мысль до конца:

— …насчет наказания рабов.

Я ощущал всю смехотворность этого разговора, у меня даже кровь прилила ко лбу. Изабелла разглядывала носок своей туфельки. Она сделала шаг вперед и, приподняв правую ножку, старалась удержать равновесие. Выражение ее лица изменилось. Оно стало замкнутым и упрямым.

— Объясните же наконец, в чем дело, — сказала она.

Я кинулся в объяснения.

— Вы же знаете, что в «Гвоздичных деревьях», уже много лет, как отменены телесные наказания. Я со своей стороны был страшно этому рад. Для меня немыслимо отдать приказание о порке да еще и на ней присутствовать.

— Никто вас не заставляет присутствовать.

Она иронически улыбнулась, уголки ее губ загнулись книзу.

— Но, Изабелла, желательно, чтоб этот обычай распространился и на ваших людей.

Ответ дошел до меня как эхо:

— Эти люди уже не мои.

У меня возникло смутное впечатление, что меня, точно школьника, уличили в ошибке.

— Вы прекрасно поняли, что я имел в виду.

— Уверяю вас, нет, Никола.

— Ни к чему нам играть словами, Изабелла. Я виноват, что не говорил вам раньше о своих чувствах по этому поводу…

Я путался в словах и неловко произносил их, торопясь под ее насмешливым взглядом скорее с этим покончить. Она чуть-чуть отошла, потом возвратилась.

— Должна ли я понять так, что вы уже знаете о моем приказе насчет Неуловимого и не одобряете этого?

— Я думаю, тут простое недоразумение, Изабелла.

— Вам известно, что Неуловимый бросил работу и отказался вернуться в поле?

— Позвольте задать вам встречный вопрос. Вы знаете, по какой причине он бросил работу?

— У его жены родился ребенок. Ежедневно рождаются дети в поселках Большой Гавани, так неужели это достаточный повод, чтобы отцы отказывались работать?

Ее все более ожесточавшийся взгляд поймал мой, после чего она отвернулась и, вырвав жилку из одного листа тростника и превратив ее в хлыст, стала, идя обратно, мелко стегать им себя по юбке. Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны — как мы стоим и спорим на перекрестке дорог, — поведение наше, мне кажется, приобрело бы для этого зрителя значение символа. Тальони по-прежнему мирно щипала траву. Время от времени она вытягивала шею и, раздвигая стебли сахарного тростника, деликатно срывала какое-нибудь растеньице понежнее и с вызовом задирала голову.

— Что вы решаете, Изабелла?

— Ваше право решать, что следует или не следует делать в ваших владениях, Никола. Я хотела навести порядок, считая это полезным. У вас другое мнение — я подчиняюсь.

Не столь важно было ее недовольство. Это всего лишь привычка, от коей она с течением времени избавится. Видимо, Шарль Гаст был скор на расправу, коли дело касалось рабов. Но представший пред моим внутренним взором образ этого грубоватого человека стал мне особенно неприятен в минуту, когда я готов был позволить себе вернуться к сладостным воспоминаниям. Я положил руки на плечи Изабеллы и ощутил под платьем тепло ее кожи. Наши взгляды встретились.

— Изабелла, мне просто невыносимо не видеть вас под своей крышей при пробуждении.

Лицо ее ярко вспыхнуло, веки наполовину прикрылись. Я отошел и взял под уздцы Тальони. Той же тропинкой в полном молчании мы возвратились к работникам, словно все было сказано между нами и все улажено.

Рабы продолжали засеивать поле. Два-три удара мотыгой, чтоб углубить борозду, три маисовых зернышка, уложенных треугольником, горстка земли поверх зерен. Приблизившись к полю, я махнул рукой, подзывая Подсолнуха. Он подошел, и взгляд его из-под соломенной, конусом, шляпы казался очень встревоженным, вокруг икр болтался длиннейший сюртук.

— Передай Неуловимому, что у меня для него есть срочное дело. Пусть подождет в «Гвоздичных деревьях».

Изабелла, выпрямив плечи, поджав губы, стояла с безучастным видом. И лишь тогда опять на меня посмотрела, когда Подсолнух сошел вдалеке с тропинки.

— Не вечным будет такое смирение, Никола.

— Нет, нет, Изабелла, не вечным!

Я засмеялся, но по нахмуренным бровям, по жесткой складке рта я понял, что придется считаться с неудовольствием женщины, для которой любовь и смирение еще далеко не одно и то же. Но разве дикие кошки не выпускают когти, невинно играя друг с другом?

Солнце поднималось все выше, и начиналась жара.

— Не пора ли домой?

Она не ответила. Раскрутив на плече свой зонтик, Изабелла быстро пошла вперед. На первой тропинке, ведущей к «Гвоздичным деревьям», я с ней простился. Она улыбнулась, я сел на лошадь. Я пытался отвлечься от продолжавших царапать меня впечатлений. Я нанес Изабелле удар, и, хочешь не хочешь, она была вынуждена подчинить свою волю моей. Она мне этого не прощала, пока — не прощала.

Я приехал в «Гвоздичные деревья», насвистывая. Вызвав Неуловимого, я понятия не имел, что ему поручить. Ну да об этом пусть думает Рантанплан. Может быть, он найдет ему дело в саду. Мы собирались впервые сажать картофель и вчера как раз начали перепахивать землю.

Тотчас же по приезде я стал разбирать полученные за эти недели письма и отвечать на них. С последним судном из Франции пришло большое письмо от Жана Депрери. Он мне писал о делах конторы, о сен-назерских сплетнях, о престарелой славной хранительнице нашего каменного дома и в заключение спрашивал, сделал ли я окончательный выбор между заросшей пылью конторой и жизнью на свежем воздухе. Я ответил ему, что выбор сделан и что нет на свете человека, более щедро засыпанного дарами, чем я. И добавил, что он уже вправе считать себя преемником Керюбеков, нотариусов Сен-Назера.

Рантанплан, подавая мне завтрак, так и сиял. Из этого я сделал вывод, что Неуловимый уже здесь, в полуподвале. За десертом я попросил Рантанплана его привести. Я увидел молодого парня примерно двадцати лет, с открытым лицом и смышленым взглядом.

— Пошлешь его в сад, пусть займется картофелем, — сказал я. — Или ты для него наметил что-то другое?

— Может быть, мы еще используем его как посыльного?

— Договорились, — ответил я, — вот пусть с того и начнет, что доставит письмо в Маэбур — вон оно там, на бюро.

Было решено, что Неуловимый будет отныне жить в поселке «Гвоздичных деревьев». Когда Рантанплан вернулся в столовую, чтобы подать мне кофе, я попросил у него ключи от шкафов Франсуа.

После дневного отдыха я поднялся наверх. Комната Франсуа была совершенно такой же, какой он ее оставил. Кровать стояла застеленная, стеклянные двери были распахнуты на балкон, мебель сверкала. Ничто так не раздирало мне душу, как смотреть на эту комнату, думая, что ее хозяин вышел однажды отсюда, чтобы уже никогда не вернуться, и что это мне, человеку, в общем-то постороннему, предстоит развеять по ветру вещи, которые составляли часть его жизни. Прежде чем приступить к этой тяжкой работе, я постоял, опершись на перила балкона. Прожив целый год в его доме, среди его слуг, и после года приятельских отношений с соседями, которые были также его друзьями, я обнаружил, что ничего не узнал о своем двоюродном брате. Ни единой забавной истории, ни одного рассказа из тех, которые представляют вам человека таким, каков он на самом деле, со всеми его достоинствами и недостатками, с его мужеством и его слабостями. Кроме госпожи Букар-матери и Рантанплана, никто мне о нем ничего не поведал, добавив хотя бы одну деталь от себя. Господин Будар уважал его и говорил мне это. Но для девушек он словно бы и не существовал, да и сама Изабелла, у которой с ним были, насколько я мог понять, довольно хорошие отношения, никогда не произносила его имени. Сорок три года его жизни протекли в этих стенах. Он дотрагивался до этой мебели, спал на этой кровати, сидел у этого секретера, открывал этот шкаф, выбирал одежду. И вот все кончено.