12 шедевров эротики - Гюстав Флобер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была безобразна тем окончательным безобразием, которое отнимает у людей всякую веселость и делает их жестокими, вероятно, потому, что это безобразие слишком оскорбляет их взор. Как бедно природа ни одарила бы женщину красотой, редко все-таки случается, чтобы женщина не имела в себе ничего красивого или привлекательного. Обыкновенно в ней есть хоть что-нибудь: глаза, рот, что-нибудь изящное в фигуре, в изгибе бедер, еще меньше, чем это — в движении рук, свежести кожи, что-то, на чем мог бы остановиться чужой глаз, не чувствуя себя оскорбленным. Даже у очень старых женщин почти всегда можно найти что-нибудь красивое, приятное, что пережило годы, разрушения возраста — всегда остается воспоминание хоть о том, что было в них привлекательного когда-то… В бретонке не было ничего подобного, а ведь она была совсем молоденькая. Маленькая, с плоским бюстом, с четырехугольной талией, с плоскими бедрами, с короткими ногами, такими короткими, что ее можно было принять за калеку, она напоминала собой плоских и курносых идолов, которых варвары выбивали из гранитных глыб. А ее лицо?.. О, несчастная!.. Косой нависший лоб, бледные, как бы полинявшие зрачки, ужасный нос, плоский в начале, со шрамом посередине и вдруг вздернутый на конце, открывающий две черных, круглых, глубоких, громадных дыры с жесткими волосами в них… А над всем этим серая чешуйчатая кожа, кожа мертвой змеи… Кожа, которая при свете кажется как бы осыпанной мукой… Но была все-таки у нее, — у этого несчастного создания, одна красота, которой позавидовали бы многие красивые женщины: ее волосы… великолепные, густые, роскошные волосы, ослепительного, ярко-рыжего цвета с красновато-золотистым отливом. Но, далеко не смягчая ее безобразия, эти волосы, наоборот, еще увеличивали его — они выделяли его, делали сверкающим, непоправимым…
Однажды я, преодолевая свое отвращение, подошла к ней и спросила:
— Как вас зовут?
— Луиза Рандон.
— Я бретонка — из Одиерна… А вы, кажется, тоже бретонка?
Удивленная, что с ней заговорили, и подозревая оскорбление или насмешку, она ответила не тотчас… Она засунула палец в нос и молчала. Я повторила свой вопрос:
— Из какой части Бретани вы родом?
Тогда она посмотрела на меня и, увидев, без сомнения, что в моих глазах не было ни злости, ни насмешки, решилась мне ответить:
— Я родом из Сен-Мишель-Грева… возле Ланиона.
Больше я не находила, что ей сказать… Ее голос меня отталкивал. Это не был человеческий голос, это было что-то хриплое, разбитое и прерывистое, как икота… Что-то у нее в горле переливалось, когда она говорила. При звуке этого голоса куда-то ушла вся моя жалость… Все-таки я продолжала:
— А ваши родители еще живы?
— Да… у меня есть отец… мать… два брата… четыре сестры… Я самая старшая…
— А чем занимается ваш отец?
— Он — кузнец.
— Вы бедны?
— У моего отца есть три дома… много земли… три молотилки…
— Значит, он богат?
— Конечно, богат. Он возделывает свои поля, свои дома он сдает в наем, со своими молотилками он разъезжает по деревням и молотит хлеб у крестьян, а в это время мой брат работает в кузнице.
— А ваши сестры?
— У них красивые головные уборы с кружевами… и богатые, вышитые платья.
— А у вас?
— У меня ничего нет.
Я отступила немножко, чтобы не чувствовать этого зловония, которое шло из ее рта при разговоре.
— Почему же вы служите? — продолжала я свои расспросы.
— Потому что…
— Почему покинули вы родной край?
— Потому что…
— Вы не были счастливы дома?..
Она отвечала очень быстро, слова перекатывались у нее в горле, как по камушкам:
— Мой отец бил меня… моя мать била меня… сестры меня били… все меня били и заставляли исполнять все работы в доме… Я вырастила моих сестер…
— За что же били вас?
— Я не знаю… просто, чтобы бить… Во всех семьях всегда есть одна, которую всегда бьют… так себе… неизвестно почему…
Мои вопросы уже не смущали ее. Она прониклась ко мне доверием…
— А вас… разве ваши родители не били?
— Конечно, били.
— Вот видите… это всегда так…
Луиза больше не ковыряла в носу; свои руки с изгрызенными ногтями она положила себе на колени. Вокруг нас шептались… Смех, спор, жалобы мешали другим слушать наш разговор…
— Но каким образом попали вы в Париж? — спросила я после некоторого молчания.
— В прошлом году, — начала рассказывать Луиза, — в Сен-Мишель-Греве жила одна дама из Парижа с детьми; они купались там в море. Я предложила ей свои услуги, потому что она рассчитала там свою служанку, которая ее обкрадывала. А потом она взяла меня с собой в Париж… для ухода за ее отцом, стариком и калекой, так как у него были парализованы ноги…
— И вы не остались на вашем месте? В Париже далеко не так легко устроиться…
— Нет, — ответила она протестующим тоном. — Я осталась бы охотно там, дело было не в моем нежелании оставаться… Но там кое-что вышло…
Ее тусклые глаза странно осветились. В них блеснул луч радости и даже гордости. И вся она выпрямилась и почти преобразилась…
— Да, там вышли неприятности, — повторила она. — Старик приставал ко мне с грязными предложениями…
Одно мгновение я была как бы оглушена этим открытием. Возможно ли это? В ком-то, хотя бы в грязном и развратном старике, это уродливое создание, эта чудовищная насмешка природы, этот безобразный кусок мяса возбудил желание!.. Кто-то хотел целовать эти гнилые зубы, чье-то дыхание хотело слиться с ее зачумленным дыханием… Боже мой! Как же ужасны люди! Какое страшное безумие — любовь… Я посмотрела на Луизу. Но блеск в ее глазах уже потух… Ее зрачки опять приняли мертвый вид серых пятен.
— А давно это было? — спросила я.
— Три месяца…
— И с тех пор вы не нашли другого места?
— Никто больше не хочет меня взять… Я не знаю, почему… Когда я вхожу в бюро, все дамы при виде меня кричат: «Нет, нет… этой я не хочу!» Какой-то рок тяготеет надо мной, без сомнения… Потому что в конце концов я ведь не уродлива… я очень сильна… я хорошо знаю свое дело… и я очень прилежна… Если я мала ростом, то ведь в этом я не виновата… Нет, несомненно, меня преследует судьба…
— Как же вы теперь живете?
— В меблированных комнатах; я убираю там весь дом и чиню все белье. За это я получаю соломенный тюфяк, на котором сплю на чердаке, и один раз в день, утром, поесть…
Значит, были еще более несчастные девушки, чем я!.. Эта эгоистическая мысль вернула в мое сердце исчезнувшую было жалость к несчастной Луизе.
В эту минуту дверь передней раскрылась. Резкий голос госпожи Пола Дюран позвал: