По следам неведомого - Ариадна Громова

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Читал я в те дни жадно, прямо-таки взахлеб. Все подряд, что удавалось достать - и популярную литературу, и специальные труды по астрономии (смысл которых усваивал едва на одну десятую), и романы о Марсе и межпланетных путешествиях. Все это мне в изобилии таскали ребята из редакции. Они, конечно, уже знали о моих приключениях. Я видел, что они поглядывают на меня с восхищением и тревогой, умышленно безразличным тоном задают вопросы о Катманду, об Эвересте, а потом не выдерживают и уже с откровенным любопытством спрашивают - неужели правда, что я видел марсиан, или что-то в этом роде. Сначала я горячо объяснял, как обстоят дела, а потом мне надоело, и я хмуро отмалчивался. Меня злило, что многие совершенно очевидно не верят мне, считают, что я либо выдумываю, либо не вполне в своем уме: с интересом выслушивают мои рассказы, осторожно переспрашивают, а потом уходят чуть ли не на цыпочках, как от тяжело больного, - так и хочется запустить им вслед каким-нибудь увесистым астрономическим трактатом.

Я было пожаловался одному из наших ребят, Леве Кофману, мне казалось, что он вполне понимает меня: что это, мол, за молодежь, что за сотрудники комсомольской газеты, если они мыслят KOCHO, как замшелые старики. Но, как видно, зря я пожаловался. Лева смущенно заерзал, поправил громадные очки и сказал:

- Ты, главное, успокойся, Шура! Вот закончится экспедиция, тогда будет ясно, что к чему и почему.

Я хотел было возразить, но только рукой махнул. Выходит, что на мои рассказы даже внимания обращать не стоит, что я просто сумасшедший. До того мне стало горько, что и передать трудно.

И с Машей было не легче. Она приходила каждый день, очень трогательно хлопотала по хозяйству (вместе со старушкой Лукьяновной с нашего двора, которая уже несколько лет после смерти мамы вела мое холостяцкое хозяйство) . Но мы, по молчаливому уговору, избегали упоминать об экспедиции и обо всем, что связано с ней. А о чем же мне еще было разговаривать, когда я только об этом и думал? Вот и выходило, что мы больше молчали. И мне казалось: все, что раньше связывало нас с Машей, было непрочным.

С тем большим нетерпением и жадностью набрасывался я на книги. Писем от Соловьева долго не было - кроме коротенькой, в несколько строк, записки, извещавшей, что экспедиция благополучно прибыла в Катманду, - и чувство одиночества, так томившее меня в эти дни, отступало, лишь когда я находил единомышленников в книгах.

Читал я, конечно, очень предвзято и по-дилетантски. Мне вовсе не хотелось объективно и беспристрастно устанавливать истину. Да и как бы мог я, профан, сделать это? Я искал успокоения, искал помощи, дружеской поддержки, а не холодной справедливости. А попутно мне, конечно, просто хотелось изучить хоть немного астрономию, чтоб не выглядеть невеждой в глазах Соловьева и других астрономов. Я и читал все, что попадалось под руку, жадно впитывая новые и новые факты.

Боже, каким же я был самодовольным глупцом всю жизнь! Как мало я знал и как попусту подчас тратил время! Может быть, эти мои сожаления кое-кому покажутся и преувеличенными, но я в самом деле испытывал такие чувства в те дни. Да и позже. Начиная с той гималайской весны, я непрерывно узнавал что-то новое и удивительно интересное.

Вскоре я знал уже многое, хотя и вразброс, без системы. Я уже с полуслова понимал рассуждения и аргументы Арсения Михайловича и его единомышленников. Мне стыдно было вспомнить, что еще совсем недавно я ничего толком не слышал о работах Г. А. Тихова и только хлопал глазами, когда Соловьев рекомендовал мне прочесть у Тихова о марсианской флоре.

Часто, вытянувшись на диване и глядя на зеленые ветви тополя, затенявшие мое окно, я мысленно представлял себе сухие каменистые плоскогорья и красные песчаные пустыни Марса, по которым проносятся беспощадные вихри. Мир, умирающий от жажды в сухом прозрачном воздухе, под ярким сиянием далекого Солнца. Полярные ледяные шапки дают мало влаги, но все же весной они испаряются, над Марсом льют холодные дожди и везде, куда распространяется влага, вспыхивает красноватое .пламя первых побегов; потом этот красновато-коричневый цвет, так напоминающий рыжевато-красные земные побеги, гаснет, переходит в сине-фиолетовые тона зрелости. Под свистящим ветром качаются странные - голубые, синие, фиолетовые листья, цветут не известные нам цветы. Они стойко выдерживают и недостаток влаги, и пыльные бури, и ледяной холод ночей... Наверное, они, как цветы Гималаев у границы вечных снегов, укрыты густым пухом, - думал я. - Наверное, вообще в климате высокогорных местностей есть много общего с марсианскими пустынями - резкий холод, ураганные ветры, сухой разреженный воздух, слепящее сияние солнца... Пустынями? Нет, нет, я не верю, что Марс - пустыня! Если даже там и в самом деле такие условия, как мы себе представляем, то ведь не сразу же они сложились. Марс постепенно терял атмосферу, его обитатели могли приспособиться к медленно изменяющимся условиям. Я снова и снова вглядывался в сложную сеть марсианских каналов - тонких пунктиров, перекрещивающихся с обдуманностью, неестественной и невозможной для творений природы. Квадраты и ромбы, трапеции и треугольники, правильные Jiyra... Нет, конечно же, это уверенная воля разумных существ, это их гениальные планы воплотились в жизнь. Каким образом вода тающих полярных шапок могла бы дойти до экватора? Даже небольшие неровности почвы меняют течение земных рек. Чем равниннее местность, тем больше они петляют, обходя каждый бугорок, уклоняясь от борьбы с твердым грунтом. Только горные реки стремительно несутся вниз по прямому пути. Но если даже на полюсах Марса есть высокие горы, то ведь его полярные шапки не тают, как у нас снег и лед, а испаряются в воздух, проливаются дождем... И воды на поверхности почвы там не встретишь... Нет, это не реки несут жизнь экваториальным областям, а искусственные сооружения - каналы, трубы, водонапорные станции, разумное распределение небольших природных ресурсов.

И я, щуря глаза, всматривался в скрещения каналов, ища в них марсианские оазисы, которые еще в прошлом веке увидели итальянец Скиапарелли и американец Персиваль Лоуэлл. Скиапарелли был инженером, но изменил своей профессии ради созерцания звезд. Перед молодым американским консулом в Японии, Лоуэллом, открывалась блестящая дипломатическая карьера, но он отказался от всех ее соблазнов и двадцать лет прожил в Аризонской пустыне, потому что там, на высоте более двух километров, в чистом сухом воздухе яснее виделись далекие звезды и среди них - красная планета, испещренная загадочными тонкими линиями. Лоуэлл верил в существование марсиан; он увидел не только правильные линии каналов, но и параллельные пути, и правильные скрещения, и черные точки на них - конечно же, населенные пункты! Он видел то, что отказывались видеть другие, неверующие. Что это было - фанатизм верующего или убежденность исследователя? Ведь долгие годы потом астрономы всех стран издевались над Лоуэллом, утверждали, что каналы - обман зрения, порожденный несовершенством телескопов, что беспорядочное скопление точек при наблюдении издали порождает несуществующие линии... Но Лоуэлл верил.