Давайте, девочки - Евгений Будинас

Он был строг. Суровый начальник и настойчивый педагог. Он заставил ее набирать на компьютере страницы только по издательским стандартам, выбрав простой и изящный шрифт…

Он велел ей не сутулиться.

Она обиделась, взорвалась, она не ждала от него такого хамства, она отказалась идти обедать, и на ужин тоже категорически не пошла. Раз она его так не устраивает.

Но он продавил, рассказал ей, как, войдя в ресторан, можно сразу отличить совковых девушек от иностранных, которые сидят прямо, высоко держат грудь, изящно прогибают спину, не сжимая коленки и не закидывая ногу на ногу. И влажный ротик у них всегда чуть приоткрыт в полуулыбке, а пухлые губки они никогда не поджимают в сухую веревочку.

Она затихла. Он ее наставлял, это обидно, но это ей нравилось.

Им всем больше всего нравилось, что он их учил. Особенно им нравилось то, что он учил их не для себя, а для Будущего Принца.

– Здесь надо бы немножко постонать, – подсказывал он подружке в нужный момент. И та добросовестно исполняла. – А здесь ори во весь голос, приказывал он. – Ну и пусть тебе стыдно… Не может быть, не бывает стыдно, если ты завелась. Ах, не завелась? А ему какое дело?! Ты ори, ты колоти постель ногами, ты хотя бы изображай. И не забудь в нужный миг прогнуться, а главное изящно отставить попку. Мужики козлы, он ничего не заметит и, решив, что ты закипаешь, сам взорвется и тебе добавит жару… Глядишь, и заведешься…

«Провинциальные артисты, как и политики, – диктовал он, для «убедительности» приводя посторонние примеры, – хорошо знают: что когда для публики изображаешь – горе там, или сочувствие – невольно и сам начинаешь горевать: сначала плачешь понарошку, а потом и всерьез».

– И учти, – назидательно говорил он, как бы ненароком возвращаясь к постельным советам, – никаких остановок. Девушка, которая завелась, ни о чем земном не должна помнить.

Про то, как изображать, она, похоже, усвоила. Во всяком случае, когда однажды он попросил, откинувшись: «Ну-ка подразни меня!», она исполнила заказ искусно и вполне артистично, правда в самый последний миг неожиданно резко отстранилась. Он приподнял голову, посмотрел недоуменно и обиженно отвернулся.

– Ты забыл, что уже учил меня: чтобы мужика зацепить, его надо заводить и не давать. Даже если этого очень хочется. – Она шутливо его затеребила. – Но ты еще не рассказал, когда все-таки нужно давать.

– Это просто, – произнес он подчеркнуто сухо. – Это ты сама поймешь… Когда вырастешь и поумнеешь.

А вот уроки того, как девушка должна сидеть и прохаживаться, она, к его полному восторгу, восприняла сразу, и теперь старательно училась держать спинку. Это дорогого стоило.

…Так ступают босиком по раскаленному палящим солнцем белому песку, с Высокой Арфой Амфоры на голове, под Лазурным небом – к Анфиладе лепных колонн…

Только и арфа, и амфора, и анфилада здесь излишни, да и лазурь – это перебор, как двадцать два в Блэк Джеке: длинная шея, высоко поднятая головка с льняными волосами, собранными в высокий узел, хищный изгиб спины и линия плеч от Страдивари – для его восторга тут всего хватало и без лазури…

У нее были довольно широкие плечи плавчихи и узковатый зад, но зато еще и предплечья, сдобные, как завитушки у халы.

Он знал, на что она походила анфас. На заставку в московском журнале «Юность», где волосы-ветви с листочками. Это была гравюра всесоюзно любимого молодежного кумира – литовского художника и пловца Стасиса Красаускаса, олицетворявшая тогда весеннюю оттепель…

В перерывах между посещением бутиков и восторгами от примерок он наговаривал ей историю за историей, а иногда, совсем распалясь, принимался диктовать, выдавая почти готовые тексты.

Она слушала внимательно, как отличница, даже на улице выставляя руку с диктофоном. Ей все было интересно, и она правильно демонстрировала свой интерес. В точности, как он наставлял: себя надо проявлять.

– Мы отправились на яхте в дальнюю бухту нырять с аквалангом, – говорил он, начиная новую тему.

– Это где? И кто это – мы?

Он удовлетворенно кивал, поясняя:

– Мы – это официальная белорусская делегация на Северном Кипре. Туда никто из приличных людей не ездит, кроме тех, кого, как нас, больше никуда не приглашают, поэтому нас, как самых важных гостей, встречали по схеме «все включено», включая выпивку в любом баре… Мы нормально отвязались, и на пятые сутки все бармены северного побережья, не слыхавшие раньше русской речи, уверенно нас передразнивали:

– Смирнофф, абсолют, русский водка – зачем нет?

Едва взошли по трапу, капитан, уже наслышанный про опасность «русский халява», строго предупредил, по-турецки коверкая английский:

– Бесплатная выпивка у нас только за обедом.

– О'кей! – на безупречном «бритиш инглиш» сказал руководитель делегации, в прошлом комсомольский активист, выпускник МГИМО и кадровый чекист Вася. – Мы как раз не успели позавтракать и голодны как волки. Так что давайте немедленно начнем обедать.

Капитану яхты и команде эта остроумная идея понравилась. Турки вообще незашоренный народ. Они, как и наши грузины, рождены для приема гостей и застолья.

Пообедали так, что на яхте трезвых не осталось. Тем более их не было за бортом, куда все откровенно ходили по нужде – большой, маленькой и эксклюзивной.

Вася первым и без трусов сиганул в прозрачные воды Средиземного моря, немного поплавал, а потом блеванул окрест, и очень добросовестно. Все, что скушал. Синие баклажаны кружочками, бело-зеленый майонезный салат с красными кусочками перца и помидоров, тушки розовой барабульки, видимо, проглоченной им целиком, еще и рагу с томатной подливой, еще и десерт… Среди такого цветного изобилия он и барахтался в изумрудной воде, прозрачной, как слеза младенца. Как младенец, он и загребал ручонками, виновато улыбаясь в ореоле собственной блевотины. И уже совсем виновато заулыбался, когда расслабленно пукнул, но от переедания последних дней получилось другое, ну прямо детская неожиданность, и натюрморт на воде еще больше заразноцветило…

Подплыли заказанные хозяевами аквалангисты, но не близко. В бинокль внимательно изучили ситуацию и, не прощаясь, отбыли: тут не до подводного плавания, а вытаскивать важных гостей из воды как бы неудобно, если им так нравится…

Здесь она его перебила.

Он этого от нее требовал. Он не верил, что можно внимательно слушать, не перебивая. А живым получается не надиктованное, а только диалог…

– Слушай, а что самое главное, когда пишешь? – спросила она, пытаясь постичь технологию. Он понимал, что это неспроста, и всячески поощрял ее ученическое рвение.

– Смотря что ты пишешь.

– А ты пишешь что?

– Это называется публицистикой. Деловые книги.

– Значит, ты очень умный?

– Умнее всех, – пошутил он. – Но что бы ты ни писал, главное – не мелочиться.

– Это как?

– Писать только о важном. Заставляя себя поднимать планку… Но тут и опасность: если все будет значительным, никто тебе не поверит.

– И тебе верят? – спросила она недоверчиво.

– Чтобы поверили, нужны, казалось бы, несущественные мелочи. Детали. Нужно, чтобы Вася пукнул… Сначала надо расписать все так, чтобы каждый смог увидеть своими глазами – какая изумрудная (на фоне скал в фиолетовой дымке) эта вода, и как она прозрачна, как плавают в ней эти синие баклажаны и багровый кетчуп, как пузырится блевотина вокруг Васиной головы с русыми прядями на воде, и как проносятся тени рыб, вертляво схватывающих даровую закуску… Вот если все это удается изобразить, можно и подняться до обобщений, заметив, скажем, что всего хуже жить в помоях. Да еще и разносить эту нашу совковую привычку по миру…

– Тут можно приписать, как бедный Неня бултыхался в помойке… – оживилась Маленькая. – Или про Архимеда, на которого даже в говне действует выталкивающая сила…

– Правильно. Ты талантливая девушка. Тебе, Малёк, надо самой писать книжки. Жаль, что ты не пишешь… Ты была бы знаменитой, как Франсуаза Саган…

– Зато я записываю твои рассказы. И учусь. А когда научусь, напишу про что-нибудь книжку и стану знаменитой, но не как твоя задрипанная Франсуаза, а как Лен Снегирева.

Она была чудовищно невежественна, хотя и остра на язык, но зато все схватывала на лету и впитывала, как школьная промокашка.

– Слушай, – сказала она, когда они проходили мимо двухэтажного деревянного домика с башенкой, выкрашенного в синий корабельный цвет, – а здесь что, продажные девицы живут?

– Малёк, ты с чего это взял? – спросил он специально в мужском роде.

– Да вот объявление, – озорно засмеявшись, но не смутившись, – «Осторожно, сосульки»

Кустарно модернизированное имя Лен ей не то чтобы не подходило, оно не имело никакого отношения к ее эталонно-белорусскому облику. Мама с папой просто обязаны были назвать ее Алесей, если бы могли знать, что в итоге из нее вылепится. Как-то Рыжюкас подумал, что с этой девицей ему неловко показаться на людях где-нибудь в Минске – такой нарочито «белорусской красавицей» она смотрелась, но вот за границей, уже и здесь, в Вильнюсе, это было самое то и сходило прямо за национальный бренд….