Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Все уверяли меня, что я зря с ней переписываюсь, – говорил он Маленькой, как бы оправдываясь, он с нею почему-то часто сбивался и оправдывался, как школьник. – Она ведь не куда-нибудь уехала, а в самое логово, в ФРГ. По тем временам это казалось чудовищным. Брат провел со мной разъяснительную беседу. Он говорил, что с ее отъездом у нас все кончилось, кроме неприятностей… Она прислала мне еще несколько писем, но мать – Ленка всегда писала на мой домашний адрес – их от меня спрятала. Я, конечно, про письма догадывался, но спрашивать не стал…

– Ага… – разочарованно протянула Маленькая. – Порядки, при которых он тогда жил, ей заметно не нравились. – И что же потом?

– Потом я все время крутился, как белка в колесе. Я всегда был чем-то занят, идя в ногу со временем… Читал газеты и писал в газеты, был типичный, как теперь говорят, комсомольский «совок»… Меня увлекали необозримые перспективы. Задуматься было некогда. На этом все в стране и держалось: люди не успевали задуматься. Попав в колесо и начав вертеться, такую возможность человек получал только после шестидесяти…После шестидесяти, как любил успокаивать нас школьный физик Ростислав-в-Квадрате, будет легче…

– А дальше, дальше? Ты мне не про страну мочи, не про всякое ваше дерьмо…

– Ты и представить не можешь, сколько нам пришлось съесть этого дерьма. Хотя мы и выучивались жить, не замечая многого из того, что творилось вокруг, чем нас кормят… И улаживалось, устраивалось, мы лезли в гору, чего-то добивались… – Он помолчал. – Ас Ленкой я тогда просто смалодушничал. Чувствовал, конечно, как что-то важное теряю, но думал, что пронесет… Но не получилось. И я стал похож на рояль, в который при переезде на новую квартиру соседский мальчишка положил гантель. Машина едет, рояль подбрасывает на ухабах, гантель крушит внутренности. А сверху и незаметно – обычный полированный рояль…

– Очень красиво ты все упаковал… – протянула она удрученно. – Особенно про гантель… И как же мы ее вытащили? В какой мастерской починили наше пианино?

Последнюю фразу она произнесла точь-в-точь как сказала бы Ленка.

Опять разговором с ними невозможно управлять. Черт возьми, но за сорок пять лет хоть этому можно бы научиться!

– Подожди наезжать. И дай, пожалуйста, я закончу… Или тебе неинтересно?

– Было бы неинтересно, я бы тут не сидела.

– В конце концов я написал ей письмо, в котором все объяснил и предложил встретиться: я был уже «большим человеком» и меня собирались послать на стажировку в Берлин. Там бы мы обо всем и сговорились… Но ответа на него я не получил.

– Интересно, почему?.. Ой, я догадываюсь…

– Она вышла замуж, и у нее родился сын…

– Этого следовало ожидать, – сказала Маленькая. – Надеюсь, она не назвала его Генсом? Мне никогда не нравилось это имя.

– Она назвала его Августином. Сейчас ему сорок лет. Он торгует подержанными машинами, перегоняя их в Литву к их дальним родственникам.

– А по отчеству?

– Отчества там не заведены… Впрочем, и здесь теперь уже никого не зовут по имени-отчеству… Но если тебе так любопытно… По отчеству ее сын был бы Витюкович, или даже Витаутасович.

– Неужели она вышла замуж за этого представительного долбака?

– Папа помог ему оборваться… Им все устраивают папы… Сначала настругают отпрысков, не думая, что делают, а потом всю жизнь исправляют свою сексуальную ошибку…

Она сидела рядом. И смотрела теперь на него, как ему показалось, сочувственно.

Ее алый рот был чуть приоткрыт, влажные зубы светились так, что сомкнуть губы было бы преступлением, как оборвать ее связь с миром, с осенью, с белыми облаками на синем небе…

Рыжюкас протянул руку и ощутил, как пальцы напряглись от прикосновения к ее губам, губы в ответ чуть дрогнули, но не прикрылись; слабое электричество ушло по проводничкам сердечно-сосудистой системы. И остро кольнуло в глубине, как маленькой иголкой от веточки барбариса.

– Лен… – тихо, одними губами позвал он. Тише даже, чем звон от пожухлой листвы, шевелимой ветерком на нагретой солнцем дорожке.

Сколько же их у него было – женских имен – легких и нежных, звонких, строгих, отталкивающих, иногда и вовсе с трудом произносимых? Бывало, что, просыпаясь, приходилось пролистать в голове целый ворох, чтобы вспомнить, как зовут его очередную «незнакомку», чтоб не пролететь, ошибившись…

И только одно произносилось легко, как соскакивало:

– Лен.

Звук легко отпустили уста, словно тонкое колечко, скользнув с мизинца, покатилось с едва различимым серебряным звоном…

Еще в поезде он предложил ей одно из своих «начальных условий»: задавать можно любые вопросы, при этом на любой вопрос можно не отвечать, но уж если отвечать, то «только, блин, голую правду».

Голую правду, блин, он теперь и старался выдавать, не стесняясь в выражениях, хотя и подбирая слова. Ведь он наконец приступил к работе над «Прозой жизни», своей главной книгой. Уволив на хер Господина Редактора, капитально прижившегося в его башке за годы официального сочинительства, когда, чтобы разочек гавкнуть, надо было трижды лизнуть…

Хотя он и подозревал, что немножко себя обманывает. Иногда не столько работая, сколько красуясь перед ней, да и перед самим собой.

Тем не менее они договорились, что по приезду в Минск она перейдет на заочное отделение и станет его литературным секретарем, а когда выучится, то и дизайнером в его издательстве.

Тут же они купили диктофон и – немедленно! – она загорелась – приступили: ее работа теперь состояла в том, чтобы списывать его рассказы с диктофона на компьютер, а потом вносить в текст его правки.

Купил он и ноутбук, а так как управлялась она с ним неважно, только и умея, что набирать текст, то приволок еще и груду пособий по компьютерной графике и диски со специальными графическими программами. Она обрадовалась им так же, как краскам. И точно так же к ним больше не прикоснулась.

Ее интересовали уже только диктофон и рассказывания…

Воодушевленный тем, что его работа хоть как-то сдвинулась, он созвонился с ректором института, где она училась, чтобы перевести ее на заочное отделение.

– Какие проблемы! – старый приятель понял его с полуслова. – Пусть заходит с заявлением. – Еще и хихикнул что-то насчет юных талантов, которым нужна твердая опора.

А когда Рыжюкас, продолжая давить и явно пережимая, в третий раз переспросил его, не будет ли поздно оформлять перевод через месяц, не помешает ли переводу пропуск занятий, не отчислят ли ее до приезда, ректор, с которым они дружили еще студентами, взорвался:

– Слушай, Рыжий, ну ты и зануда! Я же тебе все сказал. Когда приедет, тогда и зайдет. Или у тебя там совсем башня сдвинулась? – Он снова хихикнул, что-то про возрастное.

Простотой, с какой все решилось, и дружеской фамильярностью – с самим ректором! – Малёк была потрясена.

– Ты такой важный, просто круть…

Пока же они ходили по магазинам и покупали ей шмотки на осень и зиму.

У нее ничего, ну абсолютно ничего не было на осень. А о зиме она вообще не думала. Она никогда не думала так далеко…

Вначале от его транжирства ей становилось неловко: она смущалась и даже отказывалась примерять вещи. Он ее успокаивал, уговаривая, что в этом нет ничего неприличного, что они теперь свои люди, что это просто аванс, который она обязательно отработает… И обрадовался, когда на выходе из какого-то магазина она со вздохом сказала:

– Вот если бы у меня появились свободные деньги… Я бы обязательно купила себе те симпотные босоножки…

Надо ли говорить, что Рыжюкас «симпотные» босоножки тут же ей приобрел.

Постепенно неловкость сменилась азартом: ее подстегивал восторг, с каким он воспринимал ее мгновенные преображения – от пустяка, от какой-нибудь тряпки, оказавшейся ей к лицу. Она лихо скидывала одежду в примерочных, отражаясь сиськами во всех зеркалах и никак не смущаясь, когда он нетерпеливо заглядывал за шторку. От каждой покупки по ее лицу пробегала волна даже не радости, а счастья.

– Неужели ты и вправду хочешь подарить мне эти шикарные сапоги?! – спрашивала она его, сидя посреди примерочной с такой неподдельной растерянностью, с таким искренним удивлением, с таким нескрываемым восторгом, что он просто млел, вырастая в собственных глазах.

В непривычных «фирменных» магазинах она терялась и ничего не могла выбрать. А он, едва кинув взгляд, точный, как ватерпас, безошибочно выхватывал именно то, что ей подходило. Это его увлекло, он ощущал себя художником, преображавшим модель. Где каждая покупка – точный штрих, дополняющий облик, все ярче проявляющий ее суть…

Он был строг. Суровый начальник и настойчивый педагог. Он заставил ее набирать на компьютере страницы только по издательским стандартам, выбрав простой и изящный шрифт…