Давайте, девочки - Евгений Будинас

Все это его увлекало и неплохо разгоняло кровь, но всегда оказывалось лишь праздником, который, закончившись, оставлял разочарованность и ощущение пустоты.

Довольно долго он заблуждался, полагая, что лучшее лекарство от любви – новое увлечение: когда оно приходило, его как бы отпускало. Правда, мешало предчувствие, что все снова обернется очередной затратной бессмыслицей, – так оно и происходило…

И только к шестидесяти годам, последний раз пролетев, отчаявшись и спохватившись, он решил завязать с этим пустым транжирством времени и средств, которые по сути тоже время, так как их нужно зарабатывать…

Тут и обнаружилось, что есть только одно универсальное средство, которое спасает и от разочарований, и от тоски, и от страха одиночества, от никомуненужности и бессмысленности существования. И это совсем не им придуманное средство – работа. Стоит совершить усилие, привязать себя к стулу, заставить себя в нее погрузиться – и тебя отпустит…

Вот он и рванул в Вильнюс месяц назад, решив от всего отказаться и начать новую жизнь – как всегда, в полной уверенности, что на сей раз окончательно. Рассчитывал настолько оторваться здесь от всех минских дел, сумбура и суеты, причем, чтобы, вернувшись, ни во что не влезать и заниматься исключительно созданием «нетленки» – не месяц, не год, а уже до самого конца, таким образом хотя бы на финише оправдав свои многообещания.

Он знал, что для этого ему нужно развязаться с занозистой историей с повестью о Первой Любви, с чем он, похоже, уже справился, все умиления прочувствовав и сочинив поучительную, как он считал, легенду (или сказку).

Теперь оставалось сесть и написать наконец хорошую книгу под названием «Проза жизни», для которой у него уже набросаны, пусть и урывками, сотни страниц. И тем самым подвести итог. Работа эта большая и займет не один год.

Тут он готов был на все: сменить образ жизни, потуже затянуть пояс, отказаться от всех своих барских замашек, из экономии перейти на кефир. Впрочем, последнее его не страшило: при всей гастрономической избалованности, больше всего он любил кефир с вареной картошкой…

Но вот что-то опять заклинило с благими намерениями. Похоже, свою решимость он переоценил. Прямо к отъезду подвернулась эта юная и настойчивая попутчица, которая как-то незаметно спутала его планы. Снова он ввязывался и вынужденно занимался организацией какого-то аборта, что делать в жизни ему приходилось только однажды, лет двадцать назад, да и то по просьбе Последнем Жены – для ее подруги, с которой у него ничего не было…

Сейчас он вообще не совсем понимал, что он здесь делает.

Но она спала слишком долго, и…

Глядя на нее и перебирая в уме недолгую историю их знакомства, их забавные телефонные разговоры, да еще три дня, весьма активно проведенные вместе после ее приезда, он почувствовал, что снова заболевает своей традиционной хворобой, что его опять зацепило и опять куда-то повело.

Как тот вчистую продувшийся и «завязавший» игрок, что, закладывая последнее, снова тянется к карточному столу, он прикидывал, а не попробовать ли ему еще разок раскрутиться. Раз уж так сложилось…

Рыжюкас сидел в кресле гостиничного номера и, глядя на длинноногую девицу, разметавшуюся во сне поперек широкой двуспальной кровати, привыкал к ней глазами…

В конце концов ему даже стало мерещиться, будто роль Маргариты при нем вполне бы могла подойти и этому юному, безмятежно посапывающему во сне созданию, так иронично им прозванному Мальком, что сначала ей совсем не подходило, но вот прижилось… А если и впрямь то, что он безуспешно искал, так вот нечаянно и нашлось?

И раньше, чем этот «малёк» проснулся, он принял решение: на некоторое, пока неопределенное, время в истории с ней задержаться. Несмотря даже на то, что у него было достаточно опыта, чтобы представить, сколько нежелательных последствий, в том числе и непредвиденных, приносят подобные решения. Ведь дальше неизбежно начинаются только сложности. И многие из них Рыжюкас не однажды проходил. Правильнее сказать, он не однажды в них застревал…

Глава первая

«ВЕНЕЦ ТВОРЕНЬЯ»

Целый месяц они жили в гостинице.

Точнее, она в ней жила, а он к ней приходил, иногда оставаясь на ночь. Но спал он здесь плохо, несмотря на шикарный двуспальный матрас, который при малейшем движении колыхался под ними, как усталая волна.

Когда она доверчиво прижималась, обнимая его во сне, он умилялся, но тут же холодел: ему становилось страшно за тот груз, который он на себя взваливает, с нею связавшись…

Если во сне она отодвигалась, отвернувшись и по-детски поджав коленки, он обижался, как мальчишка. И снова спрашивал себя, что он вообще здесь делает.

Среди ночи он часто вставал. Подходил к окну. Смотрел, как ночь бледнеет, сникая и клубясь.

Окна их номера выходили на лесной парк.

Сюда от его дома когда-то шла узкоколейка, здесь были станция и депо, которые потом приспособили под Детскую железную дорогу. Потешно пыхтя и посвистывая, паровозик-«кукушка» таскал за собой две игрушечные платформы с углем для электростанции. Паровозик ползал по ней каждый день, и вместо уроков они катались на подножках товарных платформ… Вагончики тащились кружным путем: мимо дворов, мимо Тарзанки, мимо хорошо видной за окном горы Шишкинки – теперь поросшей лесом, а тогда лысоватой с жидким кустарником – в бетонных бункерах ее в войну хранились боеприпасы, а потом пацаны с чадящими факелами пробирались в глухие сводчатые казематы и, погасив факелы, рассказывали страшилки…

С Ленкой они здесь катались на лыжах. Правда, только однажды. И то только из-за того, что им повезло: снежная зима затянулась в тот год до начала апреля. Всю зиму они собирались покататься, да все никак, и только в весенние каникулы наконец выбрались – на весь ослепительно солнечный, бесконечно длинный и замечательный, как и все тогда, день.

Было уже по-весеннему тепло, солнце припекало, а ночью морозило, и лыжи легко скользили по крепкому насту, сверкающему на солнце холодной синевой… Пустяк, конечно, но до сих пор щемит легкая досада: зима уже кончалась и опять они все упустили – могли ведь накататься вволю…

Под утро он уходил, часто по-детски капризно досадуя на то, что Малёк так долго дрыхнет и ей нет до него дела: ну хоть бы во сне улыбнулась… Тем паче, что спросонья она могла и тявкнуть, и зарычать волчонком – в ответ на его даже самую ненавязчивую попытку ее приласкать.

Но к полудню он возвращался, успокоившийся и исполненный оптимизма. Приносил свежие рогалики, сыр, ветчину, сооружал бутерброды, спускался в бар за кофе и яичницей. Поднимаясь с подносом на открытом скоростном лифте, он каждый раз вздрагивал от того, как, стремительно вылетая, открывался ему вид на город, с этой точки удивительно похожий на Иерусалим. Недаром в давние времена его называли Вторым или Новым Иерушалаймом…

Когда он входил, она обычно еще спала, широко разметавшись, и босые ноги смешно торчали из-под одеяла, которое она накручивала комом перед собой, обнимая как куклу… Если же он задерживался, то заставал ее сидящей на пуфике перед зеркалом.

– Неужели нужно всегда о чем-нибудь думать?! – недоуменно говорила она. – Неужели в воскресенье утром без пятнадцати восемь я должна лежать в постели и о чем-нибудь думать?.. Неужели люди всегда о чем-нибудь думают? – удивлялась она непонятному устройству «чокнутого мира».

Она часами могла сидеть у зеркала, снова и снова укладывать волосы, льняные, как у юной Марины Влади в «Колдунье» – его любимом фильме тех лет. Забирая их наверх, она вертела головой, прогибалась и выставляла извивы тела, затем, отпуская копну и энергично ее встряхивая, смотрела, как волны льна разлетались в стороны, медленно опадая…

Совершенно его не стесняясь, она разгуливала голая по комнате, топала из комнаты в ванную и в коридор, где был встроен зеркальный шкаф, ловя взглядом свое отражение в оконном стекле и в трюмо над кроватью, и в зеркалах в ванной, в коридоре, в полированной поверхности дверей… Она была бесспорно красива, а главное – безупречно юна и уверена, что достоинства ее тела не должны пропадать без зрителей.

Он мог попросить ее принять любую позу, даже совсем непристойную, и она тут же с бесстыдной готовностью соглашалась. В этом она никогда не капризничала. А если в ресторане, где они обедали, он, уловив момент, спрашивал, не пришло ли время показать наши сиськи – именно сиськи: они специально так говорили, это была такая игра – она, мгновенно расстегнув пуговки блузки, или решительно выскальзывая из глубокого выреза майки, или по-детски задирая свитерок, выставляла ему свою налитую, готовую взорваться грудь с темными сосками, испуганно тараща на него зеленые глазищи, и только потом лукаво озиралась – не смотрит ли на них кто-нибудь из посетителей.