Давайте, девочки - Евгений Будинас

И все это – при том, что никакого, даже приблизительного, секса у них уже не было. Нет, они «отработали по полной», оттрахались, как перед смертью, трое сумасшедших суток у него дома, когда (после ее приезда и ночного вояжа по кабакам с его друзьями) воровски пробрались под утро в его комнату, украдкой от сестры, которую к обеду он ухитрился спровадить на дачу к подруге юности под Бирштонис.

– Реально отвязались, – подвела Маленькая итог их совместному безумству.

Но дальше – ни-ни. После аборта она ни о чем таком больше и подумать не могла… А он, с неожиданным для себя терпением, не настаивал даже на вполне бы допустимых в их положении «мелких услугах» с ее стороны, что только подчеркивало нелепость его нахождения здесь и не могло его не раздражать.

Она усаживалась на подоконник, и он чувствовал, как ее возбуждает дневной свет и открытость пространства за окном. Но номер был на девятом этаже, и ее, конечно же, никто не видел. А если и видел, то не мог рассмотреть так подробно и с таким хозяйским восхищением, как это делал он…

Ей надо было что-то решать.

Она рисовала какие-то наброски шариковыми ручками – черной и красной. Ему нравилось. Он приносил ей книги про художников. Советовал прочитать, рассказывал, как ему повезло, когда он в ее возрасте однажды вытянул счастливую карту только потому, что знал, кто такие Джотто и Мазаччо, Ван-Гог, Сезанн, Пикассо и Шагал… Она вдруг взрывалась:

– Ты опять передавил! Я так хотела прочесть про Сезанна, но теперь никогда! этого не сделаю! потому что не могу! понимаешь, не могу! ничего делать, когда меня заставляют.

Потом обиженно замолкала:

– А ты контролируешь каждый мой шаг…

И рисовать она тоже не могла – потому что ее заставляют. Хотя в чемодане у нее оказалось все необходимое: бумага, карандаши, кисти. А роскошный набор гуаши и акварели он ей подарил сразу, как только узнал, что она учится на художника-декоратора. Она обрадовалась, как ребенок набору фантиков, долго перебирала баночки и тюбики пробуя краски и растирая их кисточкой по листу, но больше к коробке не прикоснулась…

Зато они часами гуляли по городу. Он все ей показал, и про все рассказывал – сначала про детство, про дворы и Тарзанку – они отыскали это озерцо, оказавшееся на территории иностранной строительной фирмы, потом про Город, про Ленку, а потом и про всю свою стремительно пролетевшую жизнь.

Про Ленку она слушала с ревнивым интересом. А он поймал себя на том, что снова принялся пересказывать свою любовную историю. И по старой привычке стричь на этом купоны снова завоевывал симпатию собеседницы, с жаром вспоминая трогательные подробности… Что может быть интереснее для юного создания, чем рассказы о давней романтической любви, да еще из писательских уст!

Утро выдалось солнечным, хотя и холодным. Но в полдень воздух прогрелся и стало совсем тепло.

С улицы Чюрлениса (в подъезде одного из домов на ней, неподалеку от гостиницы, Рыжук после выпускного целовался на прощанье с Литл-Милкой, пока не вышел ее папахен и не отхлестал ее по щекам, заметно принизив возвышенность момента. «А есть в этом городе хоть один подъезд, где ты не целовался?» – ехидно спросила Малёк) они спустились к проспекту Гедиминаса, прошли солнечной стороной к центральной площади. Выпив по чашечке кофе в баре «Новотеля», туповатой громадой возвысившегося над бывшим сквером Черняховского, устроились на лавочке – спиной к построенному на месте школы несуразному сооружению с тонированными стеклами, где теперь разместилось правительство…

– Это смешно, – сказал он, – там, где мы ходили по партам, били лампочки и лишались невинности, теперь восседает премьер-министр…

Неподалеку они обычно и встречались. На втором этаже дома на Людаса Гиры, нелепо переименованной в Вильняус, будто в городе могут быть невильнюсские улицы, жил Витька-Доктор, он обычно высматривал их с балкона, сбрасывая в адрес друзей подколочки. В доме был узкий темный проход, по которому выносили мусор и про который знали только жильцы дома. Им фрэнды пользовались, когда домой возвращались Витькины родичи и нужно было смываться из прокуренной квартиры.

Недавно, когда возвращались из клиники, куда Рыжюкас заходил к Доктору переговорить о предстоящем аборте, едва пройдя улицу Вокечу и повернув было в сторону своего старого дома, Витька-Доктор вдруг круто взял вправо:

– Меня увольте, я там не ходок.

Рыжюкас понял не сразу, потом сообразил:

– Зацепило?

– Не то слово. Просто крыша едет. Обхожу за два квартала.

Дело в том, что дом Витки-Доктора, как и соседние здания, включая Русский драмтеатр, архитекторы снесли, вырыли огромный котлован, построили многоэтажный бизнес-центр, а копии фасадов старых зданий, изготовив на заводе, водрузили на место.

– И вот же, блядство, вышло очень похоже. Представляешь, подхожу к дверям дома, где жил с младенчества, берусь в волнении за ручку двери – они и ее скопировали – кидаю по привычке взгляд на кованный балкончик… И оказываюсь… в огромной торговой конюшне их внутреннего «дворика» на десять этажей…

– Можно звездануться, – согласился Рыжюкас. – Леонид Ильич в похожей ситуации чуть вообще не окочурился.

– Брежнев, что ли? А он причем? – спросил Доктор.

– При том. Эти придурки из подхалимов ему сюрприз на родине сочинили. Восстановили хату, мебель, утварь, актрису наняли, загримировали под старушку-мать. Он зашел, увидел – и тут же грохнулся оземь. Еле откачали…

– Я вот – тоже… Память сердца все-таки тонкая ткань…

– Не для придурков, – согласился Рыжюкас.

Рыжюкас захватил с собой письмо, которое нашел в Ленкиной пачке.

Это было его собственное письмо с невероятным количеством ошибок, отмеченных красным фломастером – Ленкина работа. А письмо она ему вернула как «бесценный материал» для писательской работы. В юности, едва вознамерившись стать писателем, он стал просить друзей возвращать ему письма: на такое крохоборство они обижались, хотя иногда и выполняли эту несуразную просьбу.

Маленькая слушала внимательно, как если бы письмо было адресовано ей.

«Ленка, милая Ленка!

Я невыносимо хочу тебя видеть. Снова идти с тобой по нашему городу, о чем попало трепаться, безбожно привирая. Чтобы ты смеялась, раскачиваясь, как на ветру, и уткнувшись моськой в отогнутые ладошки. И пусть оглядываются прохожие…

Мы купим в магазине у твоего дома пачку халвы, пусть идет дождь, мы спрячемся в подъезде около военкомата. Я стану целовать твои липкие, сладкие от халвы пальцы. Мамаша всегда заставляла тебя мыть банки для варенья: твоя ладошка свободно проходила даже в узкие горлышки банок из-под болгарских помидоров…

Если хочешь, можешь даже надеть свои клипсы. И юбку колокольчиком…»

– Сейчас не носят такие клипсы, – сказала Малёк, потрогав крохотную сережку, игриво подмигнувшую на солнце, – и юбки колокольчиком давно вышли из моды. На нас, так уж точно, все бы оглядывались, как на допотопных чудиков…

Он поднял глаза…

Она сидела рядом с ним на скамейке в скверике за университетом. Улыбалась, наклонив голову…

Прошло сорок пять лет, сто лет прошло или тысяча, а она сидела с ним рядом, та же, что и тогда, только чуточку старше, выглядела вполне современно, даже круто, настолько круто, что неловко сидеть с ней рядом – на глазах у прохожих, средь белого дня.

Она была в безбожно драных джинсах цвета неба и облаков, в белой рубашке; пуговка «нечаянно» выскочила, и видно было, что ничего под рубашечкой нет и все там в полном порядке.

Вокруг звенела осень. И небо снова синее, как на картинах Леонардо. Оно стало еще ослепительнее – из-за накативших белыми горами облаков. Они неслись по небу и нельзя было оторвать от них взгляда, и невозможно было за ними уследить, потому что начинала кружиться голова… Хотя и невероятно, чтобы небо за эти годы стало осеннее… Да и Ленка права, утверждая, что прилагательные «летний», «зимний», «осенний» сравнительной степени не имеют. Нельзя, мол, сказать «более летний».

– Подумаешь!.. Более летний, может, и нельзя, – возразила Малёк. – Но чихать на это, если небо для тебя теперь осеннее, чем тогда.

Своей «давней предшественнице» Маленькая заметно сочувствовала, проявляя к ней забавную солидарность.

– Твоя Ленка, наверное, жалела, что так с тобой пролетела. Ты теперь вона какой… – задумчиво протянула она. – Но почему же ты ее не вернул?

– Тебе не понять, – сказал он. – Слишком уж разошлись наши пути.

– Ну конечно, где уж мне!

С той поры, когда она уехала, их пути действительно расходились неотвратимо. Из пункта «А» и пункта «Б» они двигались совсем в противоположные стороны. Как, впрочем, и страны, в которых они жили.

– Все уверяли меня, что я зря с ней переписываюсь, – говорил он Маленькой, как бы оправдываясь, он с нею почему-то часто сбивался и оправдывался, как школьник. – Она ведь не куда-нибудь уехала, а в самое логово, в ФРГ. По тем временам это казалось чудовищным. Брат провел со мной разъяснительную беседу. Он говорил, что с ее отъездом у нас все кончилось, кроме неприятностей… Она прислала мне еще несколько писем, но мать – Ленка всегда писала на мой домашний адрес – их от меня спрятала. Я, конечно, про письма догадывался, но спрашивать не стал…