Давайте, девочки - Евгений Будинас

– А ты? – спросила Маленькая. – Ты опускался или поднимался?

– Мне всю жизнь везло. Когда я, карабкаясь изо всех сил, забирался слишком высоко, меня тут же сбрасывали вниз. И пытались отправить бултыхаться на помойку.

– Почему? Потому что ты такой нарывастый?

Глава третья

ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ И ВХОД

Нелепо, конечно, но у Рыжука, а потом и у Рыжюкаса так сложилось, что его личные перипетии всегда как-то слишком зависели от жизни государства.

Отовсюду его вышибали. И всегда «в ногу со временем». И всегда ему с этим везло, правда, что называется, «от противного». Из-за врожденной способности любые неудачи повернуть себе на пользу, извлечь урок и вырулить на новую стезю.

Еще со школами ему повезло, когда из одной он вылетел, а в другую влетел – все из-за модных тогда идей о трудовом воспитании, «полученном» им в сжатом виде на заводе.

И в институте ему с первых дней, с первых шагов повезло.

Он приехал в Рязань в семнадцать лет.

Впервые войдя в просторный вестибюль Радиотехнического института уже полноправным студентом, первое, что он узрел, это огромное объявление, исполненное под плакат Моора: «Помоги!». Только вместо голодного мужика пальцем указывала прямо на Генса хрупкая чувиха в юбочке колокольчиком, удивительно похожая на Ленку.

ТЫ?

«Я за свободную любовь», – сказала Галка.

ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ ОБ ЭТОМ?

Если думаешь,

если не думаешь,

ПРИХОДИ В ИНСТИТУТ НА ДИСПУТ

Ауд. 407. Гл. корп. 19.00

СЕГОДНЯ!!!

И уж вовсе непонятной была подпись внизу: «Совет УК».

Вчера на площади трех вокзалов в Москве он случайно купил в киоске сразу три номера журнала «Юность». А потом, в очереди у билетной кассы и в поезде, с маху прочел «Звездный билет» Василия Аксенова.

Галка и свободная любовь – это как раз оттуда. Галка – это же Ленка: так похоже этот Аксенов все выписал, словно лично их знал…

Через полтора часа Гене уже выступал на трибуне ауд. 407 – большого лекционного зала, до предела набитого студентами и посторонними людьми из города, чему способствовало множество повсюду расклеенных объявлений.

Диспут начался с того, что какой-то зануда в коричневом двубортном костюме и цветной косоворотке (как Гене потом узнал, старший преподаватель кафедры истории КПСС) вышел к трибуне, чтобы по поручению парткома института «направить молодежную дискуссию в нужное русло».

Медленно и с расстановкой он молол что-то скрипучее о традициях великой советской литературы, на которых воспитывается наша героическая молодежь. Причем безо всяких там мелкобуржуазных так называемых свобод.

Слушали его плохо – даже хуже, чем он говорил.

Совсем плохо его слушал Гене, которому сразу не понравился его мешковатый коричневый костюм. Чем больше докладчик тянул резину, тем настойчивее Гене ощущал внутренний зуд. Резина натягивалась, он физически ощущал это напряжение, едва удерживаясь на стуле, который под ним даже поскрипывал.

– И очень стыдно, – говорил докладчик, – что молодой и, что греха таить, не совсем бесталанный писатель забыл все, чему учили его в школе и в комсомоле, и дошел до откровенной симпатии к какой-то дешевой московской штучке, к юной и бесстыдной поганке, готовой…

Дальше Гене не слышал.

Арбалет, заряженный Рыжим, выстрелил.

– Глупость! – выкрикнул он с с места. Все к нему развернулись. – Бред сивой кобылы.

Словно увлекаемый силой, определяемой законом деформации Гука, Рыжий вылетел, чтобы защитить от этого бреда себя, Галку, Ленку и их свободную от дурацких предрассудков любовь.

Его пламенная, хотя и сумбурная речь была встречена с восторгом. Диспут забурлил, как котел над костром, когда в огонь плеснут солярки.

Правда, какие-то люди (как Генсу потом рассказали, это были комсомольские активисты-физкультурники) попытались его с трибуны стащить, но Гене вырвался и гордо покинул зал. Следом за ним повалили и организаторы диспута.

Они и увлекли разгоряченного первокурсника в интимный закуток административной части здания, где в эту позднюю, неурочную пору одиноко гремела ведрами уборщица и тускло светилась лампочка дежурного освещения.

Здесь он был притиснут к подоконнику группой слегка заикающихся интеллектуалов в свитерах грубой вязки, по которым сразу можно было понять, что они и есть тот самый Совет УК, подписавшийся под объявлением с приглашением на диспут. Именно легкое заикание и грубой вязки свитера, как сразу догадался Гене, подчеркивали интеллектуальность организаторов только что сорванной им дискуссии о свободной любви.

Один из них, дипломник по прозвищу Жбан, пожал руку, поздравил с дебютом и представился ректором и председателем Совета общественного Университета Культуры. Тут же он задал нахохлившемуся Генсу, не думавшему ни про какой дебют, пару, как он выразился, вопросов, э-э-экзамен-н-напио-н-ного характера.

Эти вопросы, еще до ответа, определили судьбу Рыжего, как счастливый билет абитуриента определяет его жизнь. Генса спросили, что он знает про импрессионизм и кого из импрессионистов он больше любит – Ван-Гога или Г-го-гена. Его спросили, о к-ком из великих х-художник-ков надо знать с-студенту н-нашего вуза?

Не задумываясь, с трудом подавив в себе дрожь экзаменационного нетерпения, он выпалил полтора десятка имен известных художников-импрессионистов, не ограничившись Моне и Мане, Ренуаром, Писсарро и Дега, а, к удивлению своих новых знакомых, упомянув даже Сислея.

Затем, вполне уместно заикнувшись, что п-получилось у него к-как бы невзначай, Гене заметил, что, к его сожалению, ни Винсент Ван-Гог, ни Поль Гоген импрессионизм не представляют, хотя корнями и питаются от него, о чем он с удовольствием поговорил бы п-подробней…

Что до последнего вопроса, то на его взгляд, даже вопреки его личным с-симпатиям, – на слове «симпатиям» Гене заикнулся нечаянно, мельком взгрустнув и вспомнив почему-то Ленку – то он полагает, что нужнее всего было бы познакомить студентов современного технического вуза с творчеством Джотто и Мазаччо, потому что они внесли в живопись воздух, экспрессию и перспективу. И именно с них все началось с Возрождением у итальянцев, как позднее у французов все началось с Сезанна, да и не только у них…

Эта как бы вскользь оброненная ремарка относительно роли Сезанна произвела на всех убийственное впечатление.

Тут же, что называется, не отходя от кассы, Рыжук был определен на вакантное место – декана факультета живописи общественного Университета Культуры, с предложением в двухнедельный срок подготовить два сообщения для студентов Радиотехнического института: «Воздух, экспрессия и перспектива во фресках отцов Возрождения» и «Кафе „Ротонда“: Пикассо, Модильяни, Шагал».

Название тем Гене внимательно выслушал. Достал из кармана блокнотик, черканул, потом блокнотик деловито захлопнул:

– Отцов Ренессанса пожалуй…

После чего кто-то из Совета УК тоненько присвистнул, а Жбан, обратившись к компании, произнес раздельно, каждым словом как бы подводя черту:

– Ф-факультет. Живописи. Снял. Банк.

Гене удовлетворенно и не без важности кивнул. Ловко подавив в себе неловкость от собственного вопиющего самозванства.

С Ван Гогом – еще понятно, как и с итальянским Возрождеием. Две книжки про искусство он все же в жизни прочитал. Из-за Ленки и на слабо. А вот что касается Пикассо, то в кабинете брата он видел какую-то репродукцию и еще откуда-то знал, что Пикассо – «абстракционист», и у него было два периода: один розовый, другой, кажется, голубой. Ну а про Модильяни, Шагала и о кафе «Ротонда», он никогда, как, впрочем, и большинство его сверстников в то время, ничего не слышал. Багаж как бы легковатый, но Рыжук, никогда не страдавший излишней скромностью, был настолько всклокочен своим головокружительным взлетом, что тут же на все согласился, хотя не знал даже, что такое «декан».

Но знания, как известно, дело наживное…

Тем более что первым нашумевшим делом, в котором Рыжук себя проявил стала не лекция о «Ротонде», а выставка молодых художников-модернистов города, устроенная советом УК в фойе актового зала института… Выставка вышла шумной, народ приходил со всего города…

Именно в эти дни Никита Хрущев сходил на выставку в московском Манеже, покричал, потопал ножками, обозвал художников «пидарасами» – и страна в один день мобилизовалась на борьбу с тлетворным западничеством и модернизмом. В радиоинститут тут же примчались местные гэбисты и партийные начальники. Картины из фойе вышвыривали в окно. Гене с его новыми друзьями отчаянно и даже физически сопротивлялись, сражаясь за молодые таланты… Но силы были не равны, так как подвалил вызванный гэбистами батальон «любителей живописи» из десантного училища…

В результате, присовокупив к делу еще и историю с заграничной перепиской, первокурника Генса Рыжука, по заслугам отметив его активность в «студенческой самодеятельности», выперли из рязанского радиоинститута «за хулиганство, западничество и абстракционизм». Так по-хамски и начертав эту формулировку прямо поперек его аттестата зрелости.