Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

Королев замер. Образ безымянного электрика зримо растворялся в гирляндах стеклянных изоляторов, тянувшихся на несколько тысяч километров над великой пустой страной.

Поняв, что разговора не получится, Королев встал, но уйти не спешил.

С поля наплывала туча, смежая потемненьем глаз воздуха. Ближний край оврага пропал уже перед противоположным склоном, залитым прозрачным молоком, исчезли две мачты, край облака набежал на собственную тень, первые капли щелкнули по веткам, по руке, щеке, — как вдруг вверху щелкотание сгустилось в дребезг, пошел гул, гуденье, — и Королев, взглянув вдоль могуче провисшей оснастки, увидел, как огненный шар, диаметром в рост человека, с пышущим недлинным хвостом — цвета закатного солнца — не спеша скользит от него ровнехонько по-над проводами. Блескучая банка с красными рыбками, как если смотреть прямо в распахнутые рыжие Катины глаза, плыла в этом шаре…

Сначала он остолбенел, не зная, куда деться. Он твердо помнил, что при шаровой молнии следует замереть.

Дух борьбы поднял его над землей.

— Дурень, пригнись, — посоветовал вдогонку Вадя.

Но Королев только азартней припустил по оврагу, он кричал что-то от восторга, пуще расталкивая тугой, щекочущий воздух, поскальзываясь на сыром валежнике, подпрыгивая, выбрасывая вверх, к проводам, руку, как баскетболист к корзине.

Прежде чем ослепнуть, Вадя успел увидеть, как рука, обвитая дрожащими жгутами разряда, соскользнула с проводов, взяла за голову, потрясла и подбросила Королева высоко в воздух.

После, лежа без сознания, Вадя видел много красных шаров, катившихся по полю, подлетая, опускаясь, оборачиваясь, вглядываясь в него, — и видел нагую женщину без головы, шагавшую выше леса. И страх ему был жестокий, и ужас.

CXV

Следующим утром, очухавшись, чтобы ни о чем не думать, Королев взял направление на солнце. Прикинув, что сумма зигзагов, которые светило, следуя восходам и закатам, выпишет его телом, приведет его в верном направлении, он ужесточил темп хода.

Поначалу его тревожил лес, но скоро он приноровился. Войдя в чащу, присматривался к сиянию, бившему сквозь верхушки, все время старался переносицей почуять его теплоту. Миновав дебри, вдыхал полной грудью весь окоем. Ему было легко. Он шел без оглядки день, и только на закате, взойдя на долгий пригорок, с которого открывался распашной лесистый дол, залитый теплым светом, разрушенный коровник, две дороги, менявшиеся колеями, от удовольствия он решил оглядеться.

В самом подножии холма, на краю его длинной крылатой тени, он увидел Надю и Вадю. Они брели порознь, отяжелев от усталости.

Поклявшись себе отныне никогда их не ждать, он ринулся дальше — вперед, за клонящимся к горизонту солнцем. За солнцем, впряженным в будущее, за весной, за хмелящим запахом отогретой земли, теперь врывавшимся ему в ноздри.

CXVI

В календаре это как крыши конек или — все равно что пойти по перилам на воздух упругий с подскоком — косточку на языке светилам протолкнуть в мякоть ока — в сочную света силу, прозрачней слова простого: выстоять на границе тела и звука. В лицах ни кровинки — чем меньше мути, то есть жизни, тем больше света.

С огромным, как воздух, ранцем, набитым шестью тысячелетиями разлуки, — плыть и плясать первоклашкой.

На ночном козырьке в полнолунье мне снилась собака, голый лес и поле озимых.

Серебряная собака тащила в зубах мой сон — мою кость, мой плуг кистеперый: чем чернее бумага, тем шире поле.

И в поле на бреющем грач летал. Сел, зорко прошелся по борозде, наблюдая, как добрые мягкие руки апреля кропили меня землей, теплой и мягкой: лоб, глаз светосилу, русский язык похорон, глинозема сытную ласку.

И муки мои тащила собака, припадая, и грач следил.

Нет у времени молвы.

И Господь заливает мгновенье в половодье, где я Мазаем тысячу солнечных зайцев везу для тебя.

Когда я умру, ты закутаешься в солнечную шубу, как в конце аллеи в протуберанец.

1 “Пой, пой, пой” (англ.).

2 “Апрель в Париже” (англ.).

3 Привет, я бы предпочел стать школьным учителем (англ.).

4 “Шоу должно продолжаться” (англ.).

Мимолетное счастье

Белов Игорь Леонидович родился в 1975 году. Окончил Калининградский государственный университет. Стихи публиковались в региональных и столичных журналах, переводились на иностранные языки. Автор стихотворного сборника “Весь этот джаз” (2004). Живет в Калининграде.

*    *

 *

По улице немецкой узкой

пройди с мелодией внутри.

Воздушного налета музыка

над сновидением парит.

Тебе приснился этот город.

Перелицованный войной,

он вроде ордена приколот

к сюжетной ткани бытовой.

Ну, здравствуй, просыпайся, что ли,

ведь города такого нет,

есть привкус объяснимой боли

у контрабандных сигарет.

А ты — проездом, и с вокзала

к руинам памяти чужой

спешит, сияя краской алой,

автобус с пламенной душой.

И под восточно-прусским небом,

все понимая наперед,

держа равнение налево,

неподражаемо пройдет

любовь, как новость рядовая,

и нам останется одна

развязанная мировая

неслыханная тишина.

*    *

 *

Когда ты выключаешь свет,

уходит дом на дно

большого города, и нет

уже ни одного

полупрозрачного окна,

и только фонари

стоят, лишившиеся сна,

похолодев внутри.

По черным лужам тень моя

шагает все быстрей

и, у фонтана постояв,

встречается с твоей.

Прощай, статистика разлук.

Но самый первый снег

роняет взгляд на все вокруг

из-под прикрытых век.

И где-то через полчаса

сквозь зимний бледный рот

прорвутся улиц голоса,

брусчатка оживет,

мотив привяжется простой,

и, как тут ни крути,

теперь уже у нас с тобой

расходятся пути.

А ты, как прежде, по утрам

у зеркала стоишь,

помада придает губам

цвет черепичных крыш,

блестит оконное стекло,

не зная, чем помочь.

И жаль, что в городе светло,

что не наступит ночь.

*    *

 *

Запутавшийся телефонный шнур,

журнальный столик, адресная книга,

хоть пару слов оставьте, я прошу,

от слякоти рождественских каникул.

Неактуален сигаретный смог,

и остановка сердца неуместна,

и остается выйти за порог

ночного бара, выпав из контекста,

летящий снег порывисто обняв,

звонить, едва придумывая повод,

на линию потешного огня,

опасную, как оголенный провод,

и всякий раз, пока идут гудки,

мембрана от волнения не дышит,

вдруг понимать, молчанием каким

деревья припорошены и крыши.

Грустит река. Алеют кирпичи.

Сырая тишина вот-вот накатит.

И Кёнигсберг растерянно молчит,

поскольку он отсутствует на карте,

и с этой пустотой наверняка

не справиться асфальту и бетону,

цветущим новостям ГТРК,

заброшенным кварталам однотонным.

Любовь сама диктует эпилог

и тоже испаряется, но только,

когда ты отвечаешь на звонок,

на радостях меня сбивает с толка

такое чувство, будто в разговор

прошедшие вмешались дни и ночи,