Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

прошедшие вмешались дни и ночи,

немецкой речью вымощенный двор,

дождливый город, вся страна. Короче,

огромный мир, в котором так светло,

в который раз, я, право же, не знаю,

снимает трубку, говорит “алло”.

И больше никуда не исчезает.

*    *

 *

Тонет смерть в полусладком вине.

Наши дни по канистрам разлиты.

На войне этой как на войне

мы уже не однажды убиты.

Календарный листок догорел.

Кружит бабочка-ночь по окопам.

В подвернувшемся школьном дворе

мы стоим, как под Колпин, скопом.

А в квартале отсюда, чуть жив,

за безжалостным морем сирени

проплывает избитый мотив

в синеве милицейской сирены.

Это он на излете весны

выносил все, что свято, за скобку

и в твои нездоровые сны

авторучкой проталкивал пробку.

Так в борту открывается течь.

Золотое стеклянное горло

покидает невнятная речь,

проливаясь печально и гордо,

и поэтому ты за двоих

говоришь, и целуешь, и плачешь,

пахнут порохом губы твои,

но от слез этот запах не спрячешь.

Наши легкие тают как дым,

и поскольку, по верным расчетам,

артиллерия бьет по своим,

не имеет значения, кто ты.

Наступает последний парад,

и бутылка с оклеенным боком

полетит, будто связка гранат,

в темноту свежевымытых окон.

Эта ночь обретет навсегда

смуглый привкус пожаров и боен.

Не любовь, не иная беда,

просто сигнализация воет.

Только кажется, это поет

за разбитым стеклом и забором

мимолетное счастье мое,

громыхая по всем коридорам.

Рассказы

Винер Юлия родилась в Москве, закончила сценарное отделение ВГИКа. Прозаик, поэт. С 1971 года живет в Израиле. Постоянный автор “Нового мира”.

ИЗ ЖИЗНИ АРТИСТА

Элиаз сидел в своей прохладной, полутемной галерее и думал о том, что хорошо бы утренние американцы действительно пришли вечером, как посулили. Скорее всего, конечно, не придут. Скорее всего, они обещали прийти вечером просто затем, чтобы поделикатнее уклониться от покупки картины после лестных слов, так щедро рассыпанных ими.

Так поступали многие посетители, которые случайно забредали к Элиазу в галерею, наслаждались ее прохладой после белого пекла Старого Города, заводили, из чистой благодарности, разговор с хозяином, а потом не знали, как уйти. И обещали зайти попозже, на обратном пути, или на днях. Но эти утренние американцы из города Цинциннати внушили Элиазу некоторую надежду. Их было трое — муж, жена и, видимо, сестра мужа. Все трое уже сильно за сорок, но сестра очень моложавая. Разведенка, уверенно решил Элиаз. Она больше всех и разговаривала с Элиазом, даже назвалась по имени — Лоис, и он, глядя наметанным взглядом на ее жесткую прическу под шелковым шарфиком, на ее безупречные острые зубы в широко улыбающемся рту и на мускулистые теннисные ноги в красных шортах, был почти уверен, что она действительно захочет прийти вечером и постарается убедить остальных. Кроме того, он знал, что хотя американцы художников не уважают, за исключением очень знаменитых и богатых, но поверхностное знакомство с ними считают делом занятным и престижным, особенно на отдыхе.

— Загляните, загляните ко мне вечером, — радушно говорил он. — Сейчас я, к сожалению, не могу уделить вам всего моего внимания, — в галерее, весьма кстати, было еще трое или четверо посетителей, совершенно, впрочем, никчемных, как отлично видел Элиаз, — а вот приходите вечером, и я покажу вам мои настоящие картины. Вообще, придумаем что-нибудь этакое...

Элиаз уже наметил, какую картину он попытается им продать. Дважды он уже почти продал ее, тоже американцам, и оба раза сорвалось в последнюю минуту. Первый жестоко торговался, и даже почти сошлись в цене, как вдруг он решительно заявил, что дорого, да и не то. А второй долго обмеривал полотно сантиметром и сказал, что картина хороша, но велика для его офиса. Цену теперь Элиаз собирался запросить пониже, а полотно еще раньше обрезал кругом на два сантиметра и вставил в другую раму.

В галерее было пусто и тихо. Массивные сводчатые стены не пропускали тепла и лишь чуть слышно гудели и подрагивали от далекого уличного движения. Время перевалило за час, снаружи звенел белый жар, и мало было надежды, что в галерею зайдет покупатель. Еще немного, и можно будет пойти в заднюю комнату, съесть бутерброд, выпить кофе, вздремнуть. Не забыть проверить, есть ли пленка в его старом “Поляроиде”, и убрать в ящик альбом с фотографиями.

В углу, за сваленными там полотнами, шуршала мышь. Элиаз встал, дошел до угла, топнул ногой. Звук от шлепка босой ступней по каменному полу получился слабый, мягкий, и мышь не испугалась. Элиаз замахнулся было ногой, чтобы пнуть картины, но в последний момент удержался, побоялся продырявить. Он взялся за два полотна, легонько стукнул их друг о друга. Поднялось облачко пыли, мышь затихла.

Продавались картины туго. Но все же продавались, особенно небольшие — солдат у Стены Плача, девочка с курицей, старик в кафтане, пляшущий хасид с развевающимися пейсами. Продав две-три картинки, Элиаз подрисовывал новые в том же роде. Чтобы на стенах происходило некоторое движение, он снимал время от времени какую-нибудь картину, а на ее место вешал другую из тех, что были свалены в углу. У Элиаза была договоренность с несколькими гидами, группа иностранцев невзначай набредала на живописную, затерявшуюся среди старых домиков мастерскую художника, и порой, подогреваемые радостью открытия и тщеславным желанием покрасоваться перед спутниками, туристы раскошеливались и покупали “оригинал”. Денег в обрез хватало на еду и на плату за помещение, включающее также заднюю комнатку, душ, кухонную нишу и крошечный внутренний дворик, похожий на глубокий колодец.

Никаких “настоящих” картин у Элиаза не было. В задней комнате за комодом стояли лицом к стене несколько полотен, задуманных и начатых еще в художественном училище, но все они были не закончены и на продажу не годились. Из года в год Элиаз обещал себе, подкопив достаточно денег, закрыть галерею надолго и взяться за дело всерьез. Но теперь он вспоминал об этом все реже, да и денег “достаточно” до сих пор не бывало.

Когда-то Элиаз твердо знал, что у него есть талант. Все позднее детство и юность он учился рисовать. И в армии отслужил с нетерпением, так у него чесались руки начать по-настоящему. После армии отец, тоже убежденный в призвании сына, дал ему денег на поездку по Европе. И что-то застопорилось в Элиазе. В Испании и Франции он ходил из музея в музей, смотрел на знакомые по репродукциям шедевры и говорил себе, что учится и наслаждается. Но у него пропал сон и аппетит, по ночам его охватывала необъяснимая тревога, начали дрожать руки. Он поломал весь график своего путешествия, решил оставить Голландию и Германию на другой раз и через Италию ехать прямо домой.

Доконала его Флоренция. Еще пока он смотрел на Микеланджело, было терпимо. Скульптуры были прекрасны, но они не предъявляли к нему прямых требований, не возбуждали тоскливого чувства неисполненного, и неисполнимого, долга. На картины же он смотрел теперь затуманенным взглядом, словно вприщурку, оберегая себя, пока впереди не замаячила “Весна” Боттичелли.

Элиаз с облегчением убедился, что картина куда хуже, чем представлялось по репродукциям. Там, где он ожидал увидеть сверкающие радужные переливы, были тусклые, темные, серовато-зеленые краски. И Элиаз, полагая себя в безопасности, ненадолго, совсем ненадолго, позволил себе посмотреть во все глаза, чтобы убедиться получше, как чрезмерно, как незаслуженно перехвалена эта тусклая, темная живопись. Он отдернул пелену с глаз, и в ответ на него глянули бестрепетные, беспечальные, муже-женственные лица весенних ангелов. Они улыбались Элиазу, но не звали его к себе. И краски были, они струились и играли там, в блаженном нездешнем мире, запечатанном давно истлевшей кистью. И Элиазу не было туда входа. Не печалься, утешали ясные лица, живи без нас. Может быть, ты найдешь свою собственную печать и замкнешь ею свой собственный малый бестревожный мир... Может быть...