Почтовые открытки - Энни Пру

* * *

Минк чувствовал себя медлительным, как улитка. Молоко толчками изливалось из коровьего вымени, между струями повисали секунды тишины. Коровы топтались и мычали. Сегодня утром они по бог знает какой причине особенно нервничали. Вспышка памяти из далекого прошлого: они с Оттом лезут на дощатый забор, с ними мальчишка, похожий на хорька, то ли Гордон, то ли Ормонд, его отец и еще какие-то соседи перегнулись через забор. Много мужчин, низкий гул голосов. На соломенной подстилке – свинья. Это был калибр.22. или.30-.30. Дело было серьезным, но не покидало ощущение, что все разрешится благополучно; плохо, конечно, но это судьба, такова жизнь. Однако он не мог вспомнить, что там произошло на самом деле. До глубокой ночи он лежал без сна, пытаясь вспомнить, что же тогда случилось с этой свиньей, вот и сегодня утром он продолжал думать об этом. Машинальное натягивание на себя одежды, стон зимних ступенек, треск известковой накипи в чайнике – все это казалось невыносимым. Кухня представлялась ему кроличьей клеткой, а сам он – кроликом, затаившимся в тишине.

А вот и Даб затопал в сарае: скрежет ведерной ручки по его самодельному деревянному протезу с крюком, сварганенным из старой распорки, загнутой на одном конце, намеренно грубый и тяжелый, легкий крюк из нержавеющей стали, за который они отдали кучу денег, был выброшен в реку после последней ссоры с Миртл. В бормотании Даба была какая-то одичалость, как много лет назад у того седого деревенского идиота, Брюси, Брюси Бизи, визгливо требовавшего печеных яблок, как младенец – сиську. Время от времени Минк слышал те же нотки в голосе Даба. Чего он хотел? Чтобы кто-нибудь сказал ему, что все будет хорошо? Пора бы ему уже все понять, калеке, разведенному, отцу, который никогда не увидит своего сына. Всегда был дураком. Да еще с периодическими запоями.

Прислонившись лбом к корове, он выдаивал, выдаивал, выдаивал остатки молока. Он еще до конца сам не понимал того, о чем думал. Эта корова его доконает. Усталый и не выспавшийся, поскольку бо́льшую часть ночи силился вспомнить, что же за беда случилась тогда со свиньей, он пытался придумать, как бы ему соскочить с дорожки, ведущей под уклон. С каждым годом он все беднее, работа все тяжелее, цены все выше, а шансов выкарабкаться из всего этого все меньше. Все стало совершенно другим. Он не мог к этому привыкнуть. Когда он был ребенком, тоже существовали бедные люди. Черт, да все были бедными. Но жизнь как-то шла, вроде того как колесо водяной мельницы вращается под напором проточной воды. Родственники и соседи приходили на помощь без всякой просьбы. Где они, черт возьми, теперь, когда его затягивает под черную воду? Отт переехал, Ронни больше хозяйством не занимается, Клайд Дартер все распродал и растворился где-то в Мэне. Банк перешел в другие руки, выкуплен какой-то большой фирмой из Берлингтона, сукины дети. Доверы хранили сено в старом доме Бечелдера, тюки забили всю кухню и переднюю комнату, завалили лестницу, выталкивая стойки из-под перил. Минк помнил Джима Бечелдера так, будто видел его еще вчера вечером: иссеченное морщинами обветренное лицо и нос репой, он словно бы опять слышал, как тот разговаривает с лошадьми жалостливым голосом. И прошлое накатило на него со всеми его запахами – лошадей, дубов и припарки из льняного семени. Ушли лошади, ушли с ними и люди.

Но как из всего этого выбраться? Даб со своим визгливым голосом – обуза; Мернель, которая постоянно канючит про поход в кино и в парикмахерскую «Виктория», чтобы сделать завивку; и Джуэл, которая в основном помалкивает, но демонстрирует, что́ она думает, тем, что смотрит в сторону, когда он пытается что-нибудь ей сказать, и дергает головой, словно отмахиваясь от мухи.

А теперь еще и это. Он не мог поверить, что старится. Его руки, шишковатые бедра, опухшие плечи выглядели так же, как прежде, но каждый сустав горел огнем. Артрит. Он согнул его мать в три погибели. Она много лет просидела, скрючившись в своем кресле, и вечно криком кричала от боли, просила принести ей бутылки с горячей, обжигающе горячей, насколько только можно горячей водой, чтобы облегчить терзавшую ее изнутри боль, которая гнула и гнула ее позвоночник, как ивовый прут, который вплетают в корзину. И, представив себе мать, изогнувшуюся крюком от боли, он наконец вспомнил про ту свинью на соломенной подстилке: она судорожно раздирала себе бок, пока кишки не стали кольцами вываливаться наружу, и она, волоча за собой по земле, топтала их, а потом свалилась на солому, закатив обезумевшие глаза и продолжая изо всех сил пытаться прокусить себе бок. Вот и эта корова взбрыкивает и лягает задней ногой, пытается дотянуться до болячки у себя на боку… Минк перестал доить, встал и внимательно осмотрел выпученный коровий глаз, заметил слюну, струей вытекающую из коровьей пасти.

Теперь у него оставалась в запасе всего пара трюков. Хитрых уловок.

– Ты знаешь, что теперь делать, – сказал он Дабу.

– Закончить с этой проклятой дойкой, потом накормить этих проклятых коров, – приглушенно донесся из сарая голос Даба.

– Нет, я имею в виду ферму вообще.

Звук льющейся струи смолк, Даб вынул ведро из-под крана.

– Ты хочешь сказать – продать ее? Это было бы самым разумным, что ты можешь сделать. Я тебе талдычу про это уже черт знает сколько времени. Сделай то же, что сделал Отт, купи ферму с электричеством. Сюда его никогда не проведут.

– Не продать. Разве ты не знаешь, сколько нам надо будет выплатить по закладной? Даже если бы удалось загнать эту ферму по самой высокой цене, какую можно выручить за хозяйство таких размеров, даже если бы в ней было электричество и бог знает что еще, после выплаты по закладной того, что мы получили бы чистыми, вряд ли хватило бы на покупку теплых наушников. А ведь электричества тут нет и в помине. Да даже если бы это была идеальная ферма, мы бы ничего не выручили. Это истинная правда, и теперь ты ее знаешь. Мы останемся ни с чем, продав ферму. Никакой прибыли нам не видать. Так что это не выход. Неужели ты думаешь, что я не ломаю себе над этим голову каждый день с тех пор, как сбежал этот сукин сын? У нас ничего нет. На что, как ты думаешь, мы с твоей