Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков

Из избы вышел Иван. Подсмотрел озабоченно вокруг и сказал:

— Дрова нужно готовить на зиму, а где готовить? — И сам себе ответил: — В лесу дорого, да и привезти не на чем… Эх!

— А у нас в городе газ, — похвастался я и тут же понял: брякнул лишнее. Иван повел в мою сторону глазом и прикрыл его бахромой белесых ресниц.

— У вас газ, а у нас… а мы фруктовый сад пилить будем.

— Сад? У вас есть сад?

— А как же? Есть. На задах. Хочешь посмотреть?

— Пойдем.

Через калиточку в плетне вышли на зады, и я увидел его, этот сад. Деревья, могучие, покрытые тучной листвой, стояли притихшие и задумчивые, словно они уже знали о решении хозяина и, покорные, ждали своей участи. У меня заныло сердце. Смотрел я, как листья яблонь, груш и вишен жадно пили утренние лучи восходящего солнца, и не мог понять, зачем, для чего нужно уничтожать такую красоту. И я сказал Ивану:

— Ты не посмеешь, Иван, губить его…

Иван усмехнулся:

— Не посмею? Еще как посмею. Подчистую спилю.

— Но зачем? Ты посмотри только, как он украшает землю! Смотри, как хорошо вокруг!

— Хорошо-то хорошо, да дороговато обходится… Ну, ладно, не поймешь ты, пошли лошадь запрягать.

Я обиделся и промолчал.

Арик и Валька уже поджидали нас, сидя на порожке. Арик по привычке накручивал чубик на палец и задумчиво смотрел перед собой. Валька щепочкой рисовал на земле неясные, замысловатые, фигуры. Увидев нас, Валька сердито спросил:

— Где были? Тетя Еня уже ушла.

— Гуляли, свежим воздухом дышали, — огрызнулся я.

Иван усмехнулся.

— Не обижай ребят, они не виноваты… Ну, что, пошли?

Колхозная конюшня находилась в конце улицы на пригорке. Около нее уже собрался народ — в основном женщины и подростки. Среди них выделялся своей военной гимнастеркой бригадир Гаврилов. Окруженный женщинами, он отдавал какие-то указания.

— Как его звать, бригадира? — спросил я у Ивана.

— Алексей Никитич.

— Почему не на фронте?

— Был, — нехотя ответил мой новый товарищ. — Вернулся контуженый… Сам узнаешь.

Я вспомнил вчерашнюю стычку с бригадиром и промолчал.

Гаврилов нас встретил подергиванием своего тощенького рыженького усика.

— Почему долго спите?

Иван опустил голову, словно в чем-то провинился, а я ответил:

— Спать хочется, вот и спим.

Кто-то из женщин тихонько хихикнул. Гаврилов медленно повернул голову. Смех оборвался. Я подумал: сейчас начнет кричать, но Гаврилов просипел сорванным голосом:

— Смешного ничего не вижу и прошу — не неврируйте меня своим дурацким смехом.

— Не невры, а нервы, — поправил я Гаврилова. И вдруг, как я и ожидал, он закричал тонко и сипло:

— Мо-олча-ать! — И без всякого перехода, на том же высоком тоне: — Маркин, иди запрягай! А я посмотрю, как этот разговорчивый молодой человек будет нынче работать на веялке, заработает ли он себе на обед!

А страшно не люблю, когда на меня кричат или чем-то угрожают. Не помню такого случая, чтобы мама, а тем более отец, накричали на меня или пригрозили. Разговаривали со мной спокойно, а если же я что-нибудь не понимал, разъясняли. И вдруг совершенно незнакомый человек, мужчина, побывавший на фронте, кричит на меня на пределе голоса, грозится оставить без обеда. Меня так и затрясло всего, я даже заикаться стал. Грубо, прямо в глаза, срывающимся голосом я сказал Гаврилову:

— П-прошу не орать н-на меня… Думаешь, отрастил усишки, так и людей теперь обижать позволено?.. Эх ты, а еще фронтовик…

— Мо-олча-ать!

— Ну, поори, поори…

Обстановка накалялась. Женщины смотрели на меня; одни — с боязливым любопытством, другие — с осуждением. Не знаю, что произошло бы дальше, если бы не Арик. Он схватил меня за руку и потащил вслед за Иваном, который направлялся к конюшне.

— Ты — сумасшедший, — шипел Арик. — Он же может отколотить тебя… Он же — контуженый. Отколотит и ему ничего не будет.

— А ты что, хотел, чтобы я промолчал? — вскинулся я на Арика. — Плохо ты меня знаешь!..

Мы догнали Ивана. Не оборачиваясь, он бросил коротко и зло:

— Так ему и надо. Скотина, каких мало.

Иван вывел из конюшни стройную буланую лошадку, принес упряжь и начал запрягать. Я смотрел во все глаза на предметы упряжи и не верил, что ремни не порвутся при первом же усилии лошади, не верил, что она вообще сможет тащить такую громоздкую тележищу, да еще с каким-нибудь грузом. Но Иван расправил вожжи, ловко вспрыгнул на краешек телеги и пригласил:

— Садитесь.

С неосознанной боязнью я влез на телегу, за мной последовали Арик и Валька. Иван чмокнул губами, дернул за вожжи, и наша буланая, недовольно шевельнув черным хвостом, сдвинула телегу с места. Мы поехали. Я был удивлен и немного растерян. Нет, серьезно, я не верил, что мы поедем, а мы поехали. И уж совсем я растерялся, когда женщины и девчата с гамом и смехом облепили всю телегу.

— Пошел! — крикнула одна из них. — Давай, Ваня!

— Но! — хлопнул Иван вожжой по лоснящемуся крупу лошадки и взмахнул кнутиком. Постукивая колесами на неровностях дороги, перегруженная телега затарахтела с пригорка. Буланка бежала, помахивая хвостом и пофыркивая, словно подсмеиваясь над чем-то, а я смотрел на нее и никак не мог поверить, что телегу везет именно она. «Смотри-ка, сильная какая…»

Женщины угомонились, «утряслись», как сказал кто-то из девчат, и притихли. Тетя Еня, сидящая рядом со мной, тихонько сказала:

— Ты, Вася, не задирай Никитича… Молодой он еще, глупый, бед от него и так много, а ты еще накликать можешь…

— А что такое?

Тетя Еня уклонилась от прямого ответа.

— Поживешь — сам увидишь…

Выехали за село, и вот она — степь! Вроде ничего особенного — рыжая от выгоревших трав, холмистая равнина, — а посмотришь, и оторопь берет. Какой неимоверный, неоглядный просторище! Как много света и воздуха! Солнце уже оторвалось от горизонта и раздумывает: подниматься выше или опуститься обратно туда, откуда всплыло, а мы на маленькой буланой лошадке, запряженной в громоздкую телегу, едем, ослепленные, прямо на солнце, и, кажется, осталась еще самая малость, и мы доберемся до него, сможем посмотреть, а что там — с другой стороны? Но чем дальше мы едем, тем выше поднимается солнце, тем меньше и ярче становится оно. И вдруг — я даже вздрогнул от неожиданности — пронзительный девичий голос, отчаянный и озорной, взбросил в прозрачный звонкий воздух частушку:

Ах, товарка моя Маня,

Расскажу тебе одной:

Когда с милым расставалась,

Сердце билося волной…

— Фу ты, чтоб тебя приподняло, — проворчал кто-то, —