Сны о России - Ясуси Иноуэ

— Я ведь подозревал. Ну и негодяй! — заключил Лаксман в сердцах.

Он сообщил также, что в минувшем, 1790 году Жан-Батист Лессепс опубликовал в Париже свою книгу «Путешествие по Камчатке и по южной стороне Сибири», которая повсеместно вызвала отклики — в настоящее время ее читают в России. В книге упомянут и Кодаю.

— Он пишет о тебе в записях от одиннадцатого февраля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года, в присущем французам ироническом стиле, но очень точно — по-видимому, он внимательно наблюдал за тобою, — сказал Лаксман. — Я думаю, совсем неплохо, когда человека хвалят. Возможно, сама императрица прочитает эту книгу, не исключено, что уже читает.

Кодаю вспомнил ту зиму в Нижнекамчатске и трудности, которые им пришлось испытать. Он жил отдельно от остальных японцев, в доме Орлеанкова. Приходилось встречаться с разными людьми, но о Лессепсе Кодаю припомнить ничего не мог, сколько ни старался. Французы и русские казались ему тогда на одно лицо — все они были для него иноземцами, да и по-русски он говорил не очень свободно. К тому же было не до того — мысли Кодаю занимали его спутники. И все же он с удовольствием и интересом воспринял сообщение Лаксмана. Не исключено, думал Кодаю, что Екатерина, прочитав книгу Лессепса, более благосклонно отнесется к его просьбе о возвращении на родину.

Молодой французский путешественник наблюдал за Кодаю внимательнее, чем он мог предположить. Вот что сказано о Кодаю в книге Лессепса:

«Примечания достойнейшим показалось мне в Нижне-Камчатске, и о чем умолчать не могу: девять японцев, которые прошедшим летом занесены были в Алеутские острова, доставлены на русском судне, назначенным для торгу выдрами.

Один из сих японцов разсказывал мне, что он поехал с своими единоземцами на судне своем к Южным Курильским островам, намереваясь торговать с островитянами. Он, ехавши близ берегов, немного поотдалился от оных, и вдруг настал такой сильный ветер, что их очень далеко отнесло оттуда, и они потеряли дорогу. По его рассказам, очень невероятным для меня, они сражались с морем около шести месяцев, не видя земли; надобно думать, что у них запасу было очень много. Наконец Алеутские острова показались; они, обрадовавшись, решили подъехать к оным, не зная, где пристать к берегу; стали на якорь близ одного острова и на шлюпке все на землю приехали. Они нашли там россиян, которые предлагали им выгрузить свой корабль и поставить его в безопасном месте; или по недоверчивости, или думая, что и на другой день будут иметь время, сии японцы не согласились на их предложение. Но в скором времени стали жалеть о своем нерадении; ибо на другой день сильной порывистой ветер ударил судно в берег, что увидели уже на рассвете и едва могли спасти малую часть грузу и несколько остатков корабля, который весь почти был сделан из душистого дерева. Россияне, собравши их вещи, старались все то делать, что лично сих нещастных успокоит в рассуждении потерн, они их всячески утешали и уговорили наконец ехать с собою в Камчатку. Японец сверьх того прибавил, что их было гораздо более, но морския трудности и суровость климата были причиною смерти большой части его единоземцов.

Говоривший со мною, по-видимому, имел приметное преимущество перед прочими осьмью: известно, что он был купец, а те — матросы, служившие ему. Они ему оказывают отменное уважение и любовь: печалятся и весьма беспокоятся, естли он когда бывает болен или чем-нибудь огорчен, всякий день по два раза посылают одного наведываться к нему. Можно сказать, что и он, с своей стороны, не менее дружества оказывает им; ибо не проходит ни одного дня, в который бы он не побывал у каждого, и старается о том, чтобы они ни в чем недостатка не имели; имя его Кодаил, видом не странен, но более приятен, глаза не так малы, как обыкновенно у китайцов, нос продолговатой, бороду часто бреет, ростом около пяти футов, и довольно статен. Он носил волосы по-китайски, то есть посредине головы оставлял клочок волос во всю их длину, а прочие брил, но склонили его наконец отростить и завязывать по-нашему. Чрезмерно боится стужи, самыя теплыя одежды едва его защищать могут от оной. Он носит сверху свое платье; оно состоит из одной или многих очень длинных шелковых рубашек, подобных нашим спальным платьям; сверьху надевает другую, шерстяную, которая, вероятно, у них дороже почитается; ловкость ли причиною такого наряду, я того не знаю. Рукава у сих платьев широкия и незавязанныя. Несмотря на суровость климата, у него всегда руки голы и шея открыта; только повязывают ему на шею платок, когда он выходит на стужу; но, взошедши в покои, он тотчас снимает его, сказывая, что не может терпеть.

Преимущество его пред своими соотечественниками долженствовало бы отличить его; но он более заслужил оное своим благоразумием и кротостию. Живет у г. Орлеанкова. Вольность, с какою он входит к коменданту или к другому кому, почли бы в другом месте невежеством; поступает совершенно по своей воле, садится на первый стул, какой ему попадется, просит подать того, чего ему угодно, или сам берет, естьли близко. Табак курит беспрестанно; трубка оправлена серебром и немного длинновата; табаку мало входит в нее, и всякую минуту набивают. Так пристрастен курить табак, что с трудом можно упросить его, дабы он не брал трубки своей за стол. Он чрезвычайно проницателен, понимает с удивительной скоростию все, что ему изъясняют; сверьх того очень любопытен и примечателен. Меня уверили, что он ведет вседневную записку всего, что видит и случается с ним, в самом деле предметы и обыкновения, встречающийся глазам его, могут почесться редкостию в его отечестве и достойными примечания; замечая, что делают и говорят при нем, всегда записывает для памяти. Буквы показались мне такими же, как и китайския, но иначе пишутся; сии пишут начиная с правой руки к левой, а японцы сверьху вниз; говорит по-руски так хорошо, что понимать можно; но, наперед обращаяся с ним, должно привыкнуть к его произношению. Он произносит странным образом навыворот, так что иногда непонятно бывает, а иногда другое значение дает словам своим; его ответы живы и непринужденны, никогда не переменяет своих мыслей, и говорит чистосердечно иногда и нащет каждаго. Обхождением приятен, нравом постоянен, но очень подозрителен; посмотрит ли кто на что-нибудь, то в ту же минуту представляет себе, что у него украли, от чего часто кажется беспокойным. Я удивлялся его трезвости, что совершенно не сходствует с свойством сея страны. Когда он решился не пить крепких напитков, то нельзя было принудить его, чтобы он хоть одну каплю водки выпил; просит подать себе оной, как захочет, и много никогда не пьет. Я приметил, что он по-китайски за столом употреблял две палочки, которыми действовал очень проворно.

Я просил его показать мне монету своего отечества, и он не отказал удовлетворить моему любопытству…»

В конце июля, спустя месяц с лишним после высочайшей аудиенции, Кодаю снова пригласили во дворец. Как и в первый раз его сопровождал Лаксман. Екатерина приняла Кодаю не в тронном зале, а в сравнительно небольшой комнате в присутствии не более двадцати сановников и придворных дам. На этот раз Кодаю и Лаксману, как и некоторым другим из присутствовавших, предложили стулья. Екатерина тоже сидела на стуле, который не был столь внушительным, как трон, но отличался красотой и богатством отделки.

Кодаю было вновь предложено поведать историю его скитаний, но с еще большими подробностями. Когда он оказывался в затруднении из-за недостаточного знания русского языка, на помощь ему приходил Лаксман. Екатерина останавливала Кодаю, задавала вопросы, если что-либо ее особенно интересовало. Кодаю легко было рассказывать о скитаниях японцев, потерпевших кораблекрушение, ибо он говорил о том, что сам видел и испытал. Когда же речь зашла о Японии, он понял, что многого не знает и не способен обстоятельно ответить на следовавшие один за другим вопросы Екатерины.

Императрица приказала принести несколько книг, попавших в Россию неведомыми путями, и показала их Кодаю. Это были японские книги — в большинстве своем старинные иллюстрированные сборники новелл и пьесы дзёрури.[26] Кодаю показали и несколько русских книг с описанием Японии. В одной из них он обнаружил карту Японии и иллюстрации, изображавшие шествие знатных феодалов — даймё.

Во время второй аудиенции Кодаю чувствовал себя более свободно. Он обратил внимание на две ямочки на щеках императрицы. Когда она улыбалась, не разжимая губ, они обозначались более резко. Екатерина была несколько полновата и, чтобы скрыть свою полноту, носила, исключая, конечно, официальные церемонии, придуманное ею самой свободное с длинными, широкими рукавами платье.

Эта женщина, обладавшая высшей властью в государстве, не показалась Кодаю необыкновенной. Единственное, что его поразило, — это возраст императрицы. Он никак не мог поверить, что Екатерине шестьдесят два года. Откровенно говоря, он не дал бы ей даже пятидесяти, даже сорока.