Снег и летний зонтик - Иноуэ Мицухару

Мицухару Иноуэ

Снег и летний зонтик

Автобус миновал несколько небольших рыбацких поселков, проехал мимо каменных насыпей и, наконец, пришел в порт, откуда отправлялись суда на остров Камадзима. Вернее, это был не порт, а просто причал; на маленькой улице, у пристани, стояло всего два-три старых здания. В одном из них помещалась гостиница, контора по перевозкам и оптовым сделкам, парикмахерская.

Судов у причала не оказалось, и я зашел в бакалейную лавку, у входа в которую висело объявление: «Продается лапша».

В тесной передней комнате стояли обеденные столики на троих и стулья; в глубине комнаты на застеленном циновками полу у жаровни сидела женщина лет пятидесяти, не похожая ни на пассажирку, ни на служащую лавки.

– Когда отходит пароход на остров Камадзима? – спросил я.

– Сегодня парохода на остров Камадзима не будет, был вчера, а он ходит через день, – ответила женщина удивительно молодым голосом.

– Сегодня не пойдет?… Какая досада!

Я решил поесть лапши, и как раз в тот момент, когда я собирался обратиться к женщине, из внутреннего помещения вышел хозяин лавки, держа в руках поднос с мисками (в темноте я хорошенько не разглядел его лица, но он был примерно одних лет с женщиной).

– Господин тоже скупщик угля? – спросил он.

– Что? – удивленно переспросил я.

– На шахту едете? Уголь теперь в цене, – продолжал он.

– Нет, не на шахту… Я еду в Сабаура, на остров Камадзима, – ответил я, немного растерявшись.

– А… в Сабаура? Вот на шахту сегодня пойдет попутный пароход, а если вы хотите в Сабаура, то вам придется переночевать здесь.

– А шахта находится на острове Камадзима?

– Да, это шахта острова Камадзима.

– Не посадите ли вы меня на этот пароход?

– Посадить-то можно, но от шахты до Сабаура двенадцать километров, автобусов нет, иногда только ходят грузовые машины.

– А когда отходит пароход?

Страстное желание во что бы то ни стало попасть сегодня же на остров Камадзима овладело мною.

– Часа через два он пройдет мимо в открытом море. Пассажиры выходят в море на лодке и ждут парохода, – сказал хозяин безразличным тоном, совсем не так, как спрашивал меня недавно, не скупщик ли я угля.

Женщина услужливо предложила мне:

– Вот перец.

А хозяин спросил:

– Вам лапшу?

Пока я ел, хозяин, грея руки у жаровни, оживленно беседовал с женщиной. О чем шла речь, я как следует не расслышал, так как говорили они очень тихо, но кое-что уловил, когда они повышали голоса, и кое-что понял по выражению их лиц. Мне показалось, что речь шла и о любви и о ценах на уголь.

Узнав, когда и откуда отходит лодка, я вышел на улицу. Перед гостиницей, как раз у каменной лестницы, которая спускалась к морю, была привязана лодка. До отправления время еще было. Засунув руки в карманы джемпера, я прошел мимо гостиницы и направился по холодному пирсу на мол, откуда море и небо казались одинакового цвета.

Ветра не было, тяжелые волны лениво лизали подошвы моих ног. Я стоял у самого края мола и смотрел на остров Камадзима. На остров Камадзима, который казался плоским, как дымка, расползающаяся куда-то в сторону. Там, на острове, были Сакура Дзюндзи и Ёсидзуми Мадарако. Я вынул из кармана много раз прочитанное письмо. Мне казалось, что я должен был сделать это именно сейчас, когда стоял на краю мола, откуда был виден остров Камадзима.

Письмо, запечатанное отдельно, пришло вместе с коротким извещением о смерти Сакура. Когда я получил его, у меня мелькнула мысль – уж не Мадарако ли писала это извещение. Однако, хорошенько присмотревшись, увидел, что иероглифы не похожи на почерк Мадарако.

Я вспомнил Мадарако такой, какой она была тринадцать лет назад…

И остров Камадзима, лежащий передо мной, сразу же стал близким.

Присев на мол, я стал читать письмо Сакура:

…Вскоре я был призван в армию. Два года пробыл в Бирме, вернулся в конце 1946 года. Мадарако очень переменилась. Эта перемена произошла в ней сразу же после того, как я и Мадарако расстались с тобой. С тех пор наши отношения испортились… Перед тем как меня призвали в армию, я писал тебе из Токио (возможно, ты не получил письма). Чем сильнее я любил Мадарако, тем чаще она говорила мне: «Ты виноват перед Суги». Мадарако каждый день мучила меня этим. Это было несправедливо – думать, будто тебя предал я. Но Мадарако говорила, что сделал это именно я. Когда я узнал, что ты вынужден был оставить школу (а узнал я от кого-то уже много лет спустя), я как-то растерялся и не знал, что делать. Ведь все считали меня виновным в этом…

Много лет прошло с тех пор. Не встретишься ли ты со мною теперь?

Что же касается Мадарако, то вскоре после моей демобилизации она ушла от меня.

О болезни не было сказано ни слова.

Это было письмо, полученное спустя тринадцать лет. И стиль и почерк его были беспорядочны. Оно адресовано мне в город S префектуры Нагасаки из Сабаура острова Камадзима префектуры Нагасаки; пять дней потребовалось, чтобы где-то узнать мой адрес.

Да… Как пишет Сакура, прошло много лет.

Тринадцать лет назад, в 1943 году, я и Сакура Дзюндзи были студентами колледжа. Я учился на литературном факультете (группа «а»), Сакура – на естественном (группа «б»). Сакура был старше меня на четыре года и выглядел уже совсем взрослым. Среднюю школу Сакура окончил в Маньчжурии. Друзьями мы стали после совместной подготовки к студенческому празднику.

На этом празднике я познакомился с девушкой по имени Ёсидзуми Мадарако. Она была старше меня на год и, окончив школу, работала в мореходном училище. Мадарако (мы звали ее так) и я каждый вечер, взявшись за руки, подолгу сидели на холме, откуда было видно море. Я решался лишь держать ее руку в своей. Но вот Мадарако сделали предложение (она мне рассказала, что он – лейтенант военно-морского флота, а отец ее ведь тоже моряк, поэтому, наверно, согласится). Я не знал, как мне быть, и обратился за советом к Сакура.

Сакура встретился с Мадарако (сделал он это ради меня), а спустя некоторое время они оба исчезли из Кагосима. Однокурсника, который рассказал мне, что Мадарако ждет ребенка, я нещадно избил – это было начало. Затем я много пил авамори,[1] покупая его на черном рынке. Выбирал я только крепкое авамори, такое, которого достаточно было выпить два го,[2] чтобы свалиться с ног и спать до утра. Предательство Сакура было для меня мучительнее и тяжелее, чем измена Мадарако.

Через полгода после исчезновения Сакура мы устроили темную профессору немецкого языка, который плохо знал свой предмет. В колледже обсуждался вопрос о виновниках происшествия. Дело кончилось тем, что я и еще один студент были исключены.

Письмо Сакура живо вернуло меня на тринадцать лет назад, ко всем этим событиям.

Я почему-то не верил бумаге с красными линейками, в которой сообщалось о смерти Сакура – Сакура, написавшего мне письмо. Я помнил его, как вчера, а вот Мадарако забыл.

С пристани послышался голос:

– Господа пассажиры!

Это приглашали на лодку, принадлежащую хозяину гостиницы.

– Едущих на шахту Камадзима прошу садиться!

Объявлял это несомненно хозяин лавки, где продавалась лапша.

– Эй, эй, сейчас иду! – закричал я.

И все-таки я не забыл Мадарако, мне только казалось, что я забыл ее.

Женщина, которую я видел в лавке, уже сидела в лодке. Хозяина лавки не было видно.

– Садитесь скорее. До открытого моря двадцать минут хода, – сказал старый лодочник.

Глядя на старика, я подумал, что он, наверное, уже давно работает здесь.

Как только лодка отошла от пристани, женщина начала болтать.

– Барин, – обратилась она ко мне, затем, рассмеявшись, поправилась: – Господин… от шахты до Сабаура далеко… Хоть вы и очень хотите туда попасть, придется вам переночевать на шахте…

– Сейчас только и приезжают скупщики угля. Там есть и гостиница, только номер получить трудно.

Болтовня женщины надоела мне, и я ответил:

– Пойду в Сабаура хотя бы пешком.

– Еще бы, в Сабаура ведь есть женщины легкого поведения. А что, старик, там еще остался веселый квартал? – обратилась она к лодочнику.

– Нет, веселого квартала нет, но такие женщины остались, занимаются сбором морских ракушек.

– А-а, собирают ракушки.

– За сколько времени можно дойти до Сабаура? – спросил я.

– Мужчина пройдет часа за два, дорога там широкая, по ней ходят машины, – опередив лодочника, ответила женщина.

Лодка уже вышла в открытое море, а парохода еще не было видно.

– Скоро появится, вон из-за того мыса повернет, – объяснил лодочник.

– Чуть не забыл, сколько я должен за проезд? – спросил я.

– Иен двадцать, – ответил старик.

– Вот двадцать иен, – сказала женщина, подавая две монеты по десять.

Я подал монету в пятьдесят иен и сказал:

– Сдачи не нужно.