Сны о России - Ясуси Иноуэ

Конечно, думал Кодаю, Екатерина сочувствовала японцам и была настроена отправить их на родину. Все дело в Безбородко. Это он, не придавая делу особого значения, не торопится дать ему ход. А может, он был настолько занят государственными делами, что и вовсе забыл о существовании потерпевших кораблекрушение японцев. Если забыл, то не худо бы и вспомнить. Скорее всего, он навсегда выбросил их из памяти или считает это дело слишком хлопотным и не хочет взваливать на себя такую обузу.

Кодаю совершенно потерял сон. До самого рассвета он ворочался на постели, ругал Безбородко, называя его чертом, дьяволом; негодяем, пока не уставал от проклятий и не забывался под утро тревожным сном.

В начале сентября Екатерина со двором возвратилась в Петербург. Погасли огни загородного дворца в Царском Селе.

Кодаю по-прежнему оставался в доме Буша. Так посоветовал ему Лаксман, да и самому Кодаю хотелось подольше пожить у Буша: он знал, что в Петербурге ему будет значительно сложнее. Кодаю понимал, что после возвращения Екатерины в Петербург его пребывание в Царском Селе потеряло смысл, но бессмысленным было и возвращение в Петербург, поскольку в столице он не смел бы и мечтать о встрече с императрицей. И если проводить дни в тоске и бесплодных ожиданиях, то лучше уж в тихом Царском Селе, чем в шумном Петербурге.

Почти одновременно с Екатериной уехал в Петербург и Лаксман. Прощаясь с Кодаю, он сказал:

— Еще раз попытаюсь ходатайствовать о вашем возвращении на родину. Надеюсь встретиться в Петербурге с некоторыми учеными, попробую действовать через них. Для тех, кто изучает растения и руды, ваша страна должна быть чрезвычайно привлекательной. Если они хотят побывать в Японии, они должны помочь вам туда вернуться. Я и сам не только ради вас, но и для себя самого буду стараться, чтобы ваше желание осуществилось как можно скорее.

Лаксман пообещал, что, если получит благоприятную новость, сразу же сообщит Кодаю, и посоветовал ему провести осень в Царском Селе.

— О тех, кто не может отыскать свой путь в жизни и становится игрушкой в руках злой судьбы, как это случилось с нами, в Японии говорят: их постигла кара за непослушание родителям, — сказал Кодаю. — Моя вина в том, что в бытность в Японии я часто доставлял родителям неприятности — и вот меня настигло возмездие. В Японии принято говорить и о возмездии за поступки, совершенные в предшествующей жизни. Должно быть, в своей прежней жизни я совершил немало плохих поступков — теперь я наказан за это.

— Но мне кажется, — продолжал Кодаю после некоторого раздумья, — что в прошлой жизни я совершал не только плохие поступки. Были, наверное, и заслуги. Иначе в нынешней жизни мне не довелось бы встретить вас.

Так впервые Кодаю выразил глубокую благодарность Лаксману в труднейший для себя момент жизни.

Во второй половине сентября как-то сразу наступила осень. Деревья начали ронять листья — желтые и красные, а с некоторых опадали даже зеленые листья.

Каждый день Кодаю совершал прогулки по лесу. Теперь уже не было опасности встретиться с монаршими особами, и он часто гулял по тихой, безлюдной дороге вдоль ограды летнего дворца. Дорога эта называлась Садовой улицей и была проложена, как ему сказали, около десяти лет назад. По утрам садовники, работавшие под началом Буша, готовили сад к зиме. Кодаю считал, что в его положении лучше работать, чем сидеть сложа руки, и предложил Бушу свои услуги, но тот наотрез отказался.

Буш, по-видимому, прибыл сюда из одной из североевропейских стран и поселился навсегда, приняв русское подданство. Кодаю было приятно наблюдать, как преображался этот человек, когда ухаживал за садовыми деревьями и кустами. Любовь к своей работе он внушил и своим домочадцам. Чувствуя приближение зимы, все они работали не покладая рук.

Придется и эту зиму прожить в России, думал Кодаю. Это была девятая по счету зима, которую он проводил в бездействии, вдали от родины. Коити, Исокити и Сёдзо встречали ее в Иркутске, Синдзо — в Петербурге, а он — здесь, в Царском Селе. Кодаю запретил себе думать о своих спутниках, как долгое время не разрешал себе вспоминать о далекой родине. Однако, несмотря на запрет, в голове нет-нет да и мелькала мысль о том, что поделывают в Иркутске Коити и Исокити, — и сердце болезненно сжималось. Иногда в памяти всплывала больничная палата, где, должно быть, до сих пор лежит несчастный Сёдзо. А каково сейчас Синдзо? Как ему живется в Петербурге, где удалось приклонить голову в ожидании грядущей зимы?

Каждый день Кодаю заставлял себя записывать все, что увидел и услышал в России. Иногда он садился за стол утром и писал до глубокой ночи. Много места в его дневниках занимали записи о различных растениях, ведь он жил в доме садовника.

Иногда Кодаю пронзала мысль, что все его записи не имеют смысла. Возможно, они имели бы ценность, если бы он привез их на родину. А что, если ему суждено навеки остаться в России? В такие минуты Кодаю откладывал в сторону кисточку для письма, шел в лес и бродил там до тех пор, пока не успокаивался. Потом возвращался в свою комнату и вновь принимался писать.

VII глава

В последние дни сентября от Лаксмана неожиданно пришло письмо, в котором Кодаю предлагалось немедленно покинуть гостеприимный дом Буша и выехать в Петербург.

Кодаю не знал, радоваться ему или печалиться, но коль скоро приказано ехать — надо ехать.

— Думаю, беспокоиться вам нечего, — сказал Буш. — Сдается мне, недалек уж день, когда сбудется ваша мечта.

Но Кодаю не был настроен столь оптимистически. Раз Лаксман вызывает, решил он, значит, срок пребывания в Петербурге подходит к концу и надо возвращаться в Иркутск. И хотя надежды не оправдались, он с теплотой будет вспоминать четыре месяца, проведенные в Царском Селе, пережитые там радости и печали…

В тот день Кодаю последний раз отправился на прогулку в липовую рощу. Он остановился перед небольшой двуглавой церковью, увенчанной золотыми крестами. Церковь казалась заброшенной. На полу у главного входа с четырьмя колоннами лежали опавшие листья.

Кодаю подошел к задней калитке сада, ведущей во дворец, к которой никогда прежде не приближался. На железной двери он различил выгравированные золотом буквы «Е I». Наверное, это вензель первой владелицы дворца Екатерины I — супруги Петра Первого, подумал Кодаю.

Продвигаясь вдоль ограды дворца, Кодаю забрел дальше, чем обычно. Ограда стала значительно выше. По-видимому, здесь охотятся, решил Кодаю. Он вспомнил рассказ Буша о том, что в отдаленной части парка, заросшей старыми деревьями, устраивались охоты, оттого и ограда там выше и прочнее.

В тот вечер Буш дал в честь Кодаю прощальный ужин. Буш много говорил о себе, рассказал, что сад, которым он ведает, был заложен в 1780 году и с каждым годом расширяется, церковь же возведена сорок четыре года назад, в 1747 году, и является самой старой постройкой в округе; следом за ней идет конюший двор, построенный в 1762 году, а манеж — более новая постройка, возведенная одновременно с садом в 1780 году.

Возвратившись после ужина к себе в комнату, Кодаю решил перед отъездом кратко описать аудиенцию у Екатерины.

«Зал был длиной в двадцать кэн. Справа и слева от императрицы — пятьдесят или шестьдесят фрейлин. Вдоль обеих стен зала — более четырехсот сановников и придворных».

Больше он не смог ничего припомнить. Однако этому описанию не соответствует ни одна из пятидесяти пяти комнат дворца. Проходя, словно во сне, сквозь анфиладу комнат, Кодаю миновал комнату из красного мрамора, комнату из зеленого мрамора, янтарную комнату — и все зто перемешалось у него в памяти. Он упоминает далее о фрейлинах и четырехстах сановниках, стоявших вдоль стен. Такое количество людей могло поместиться лишь в тронном зале, который был украшен золотом и зеркалами…

На следующий день Кодаю покинул гостеприимный дом Буша и выехал из Царского Села. С деревьев, росших по обе стороны дороги, падали листья.

Встретив Кодаю в Петербурге, Лаксман сразу же сообщил:

— На двадцать девятое тебя пригласил Безбородко.

Кодаю поинтересовался, чем это вызвано.

— Ничего не знаю. Пойдешь и услышишь все собственными ушами, — ответил Лаксман.

Кодаю внимательно поглядел на Лаксмана, безуспешно пытаясь хоть что-то прочесть на его, как всегда, невозмутимом лице.

Двадцать девятого в назначенный час Кодаю прибыл ко дворцу Безбородко. Большой двухэтажный дом располагался на обширном участке земли, обнесенном ажурной решеткой. У входа его встретил чиновник, во внутренние покои проводил другой чиновник. Атмосфера, царившая в доме, скорее свидетельствовала о том, что это государственное учреждение, а не частный особняк. Ходили слухи, что здесь каждый вечер дежурили десять чиновников, а еще около двадцати чиновников с рассвета и до поздней ночи выполняли обязанности прислуги.