Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

— Так что, когда я узнал, что к 25 мая по амнистии выпустили массу заключенных из Девото и что никто из них не может быть осужден вновь за те действия, из-за которых отбывал наказание, вот в этот момент я задал себе вопрос на миллион песо: «Посмотрим, Рикардо, как хуже всего могут обернуться дела с этим сукиным сыном Исидоро Антонио Гомесом?» И я себе ответил: «Да, все может быть еще хуже, хотя он никак и не относится к политическим заключенным, но насильник и убийца твоей жены окажется в списках тех, кому повезло с амнистией». И знаете что? Просто чудо какое-то! Он там был!

Когда он закончил говорить, то уже почти кричал. В его широко раскрытых глазах блестели слезы. Потом он сумел справиться с собой, и его лицо снова обрело отрешенное выражение. Он долго смотрел на улицу. Я сделал то же самое. И только после этого, тоном человека, которому известно все о страданиях, но не спасшегося от них, а согнувшегося под их тяжестью, он мне сказал:

— Если хотите, расскажите мне, как так получилось, что его отпустили.

Я ему рассказал все так, как изложил мне Баес. А также рассказал ему, как сам узнал об этом через Тюремную службу. Рассказал ему и о том, как среагировал Сандоваль. Не знаю точно почему. Может, то, что пара честных типов, таких как Баес и Сандоваль, были глубоко возмущены, поможет ему не чувствовать себя настолько покинутым Богом и судьбой. Когда я закончил, мы опять долго молчали. Официант подошел забрать деньги с соседнего столика, и я воспользовался этим, чтобы попросить еще один кофе. Когда официант спросил у Моралеса, хочет ли он тоже еще кофе, тот отрицательно покачал головой.

Я колебался. Мялся и не мог решиться сделать следующий шаг. Я боялся, что если потеряю эту возможность, то уже не отважусь, но все же я упорствовал.

— Мне очень тяжело говорить это, Моралес… — начал я, запинаясь. — На самом деле именно я даже и думать не должен о том, что собираюсь сказать, но… — я поджимал хвост, словно маленькая шавка, — я о том, что…

— Лучше не говорите. Оставьте все так, как есть. Я знаю, о чем вы…

Я сомневался. Он на самом деле меня понял?

— Предположим, вы мне скажите: «Смотрите, Моралес, будь я на вашем месте, вынес бы ему мозги одним выстрелом». И я вас послушаю и сделаю, как вы говорите. Он что, закончит свою жизнь, почувствовав вину за то, что натворил?

Я ничего не ответил.

— Я думаю, мы согласимся с тем, что эта крыса того не стоит. Я думаю, что в противном случае, если произойдет что-то подобное, виноватым себя будете чувствовать вы, понимаете?

И на этот раз я ему не ответил. Я не знал, что сказать.

— Это было бы смешно. Потому что готов биться об заклад, что пойду и застрелю Гомеса, и через две минуты меня засадят на всю оставшуюся жизнь. У вас есть какие-нибудь сомнения на этот счет? — Он развернулся в сторону двери. Зашла молодая пара. — У меня… нет никаких сомнений.

Он отвлекся, смотря на них. Казалось, будто они только недавно начали встречаться и были окружены волшебной аурой влюбленности. Моралес им завидовал? Может, для него сейчас воскресло его собственное прошлое с Лилианой Колотто?

— Нет, Чапарро, — он наконец вернулся к нашему разговору, — все не так просто. Потому что, кроме всего этого… — Казалось, Моралес наткнулся на какую-то преграду, подбирая слова, но также было видно, что он их обдумывал много раз. — Предположим, что я его убью. Что я от этого выиграю? Что-то поправлю?

— Ну, я думаю, что вы хотя бы отомстите, — сказал я наконец.

Что бы я сделал на его месте? Я просто не знал. Но в основном не знал потому, что ни к одной женщине не испытывал того, что испытывал Рикардо Моралес к своей покойной супруге. Или все же испытывал к одной женщине, о которой я обещал себе не говорить ни слова на этих страницах? Может, думая о ней, храня этот секрет, единственный достойный свой секрет, я смог бы понять любовь Моралеса к своей жене. Думаю, что ради нее я был бы готов на все. Но все равно она никогда мне не принадлежала, как это было у Моралеса с его женой. Поэтому наши истории было невозможно сравнивать. Его жена была его, ощутимой, принадлежащей ему, и ее у него отобрали. И так как было ужасно думать об этом, я настоял:

— Может, убийство его станет местью.

Моралес ничего не сказал. Он что-то искал в кармане своего пиджака. Вытащил пачку длинных «Джокей» и бронзовую зажигалку. Я удивился, увидев, что он закуривает, и, похоже, он это заметил.

— Я принимаю решения медленно, знаете ли, — сказал он, слегка улыбнувшись. — Вы же не знали, что раньше я курил, правда? До знакомства с Лилианой я дымил как паровоз. Бросил из-за нее. Как мужчина может закуривать, если женщина, которую он любит, просит не делать этого и ради нее, и ради него, и ради детей, которых она хочет от него? — На этот раз вместо улыбки он сделал короткий выдох. — И как вы видите, теперь у меня нет особого повода поддерживать свои легкие в чистоте, не правда ли? Опять курю как сумасшедший. Ну, если предположить, что сумасшедшие много курят. Но до сегодняшнего дня я не делал это на людях. Вы первый, перед кем я отважился закурить. Примите это за доверие.

И на этот раз я ему не ответил.

— И это… про убить его… Что я вам могу сказать? Кажется, очень просто, разве нет? У меня ведь было предостаточно времени на раздумья за все эти годы, что я искал его по вокзалам. И если бы я нашел его тогда? Что мне было делать? Выпустить в него обойму? Слишком просто. Слишком быстро. Сколько боли успевает почувствовать тип, которому в грудь разрядили целый магазин? Подозреваю, что не много.

— Но это хотя бы что-то.

Почему мои аргументы в разговоре с этим человеком звучали такими жалкими, такими глупыми?

— Это что-то, но этого мало. Очень мало. Вот если вы мне гарантируете, что я выстрелю в него четыре раза, и он останется парализованным, прикованным к кровати и при этом проживет до девяноста, тогда годится.

Его голос звучал неестественно, как у человека, не привыкшего к жестокости, даже к жестокости гипотетической, на словах, но пытающегося сразить меня своей новой ролью «Моралес-садист».

— Но вернемся к моей теории, Чапарро. Уверен, что первым же выстрелом я отправлю его в ад (если он только существует), и остальные три — напрасно. И потом меня засадят на всю оставшуюся жизнь (а меня-то уж точно не спасет никакое досрочное или условное освобождение), а эта жизнь как раз растянется до девяноста лет. Гомес, точно, еще до того, как упадет на пол, уже будет свободен от всего — вот так повезло! Нет, ну правда. Поверьте мне, умереть — это слишком простой путь для него. Бог, если он существует, передвинет пару деталей в картинке так, чтобы этот сукин сын получил свое.

Он повысил голос так, что молодая пара замолчала и уставилась на нас. Моралес успокоился и вперил взгляд в деревянный стол.

— Я не знаю, чем могу вам помочь, — сказал я. Это была правда. — Мне очень бы хотелось вам помочь.

— Я знаю, Бенжамин.

Это был первый раз, когда он назвал меня по имени. А несколько дней назад то же самое сделал Баес. Какие странные связи порождала эта ужасающая история.

— Но вы не можете ничего сделать. Все равно спасибо.

— Не благодарите меня. Я и вправду не знаю, как вам помочь.

Моралес свернул в трубочку кусочки фольги из сигаретной пачки, которая была уже пустой.

— Вероятно, когда-нибудь сможете. А сейчас я прощаюсь. — Он поднялся, доставая из кармана банкноты, чтобы расплатиться за свой кофе. Потом протянул мне руку. — И серьезно, благодарю вас за все, что вы сделали. Правда.

Я протянул ему руку. Когда он вышел, я опять сел и еще долго рассматривал молоденькую пару, они были так бесконечно далеки от всего остального мира. Я глубоко им позавидовал.

Еще кофе

Что бы ни было причиной (и Чапарро не собирается выяснять эту причину — просто старая дружба, или что-то большее, вселяющее надежду, личное, или еще бог знает что), но Ирене находит его компанию приятной, и дело здесь вовсе не в его болтовне как начинающего писателя. Почему-то они опять сидят друг напротив друга, ее рабочий стол между ними. Почему-то на ее лице улыбка, отличная от обычных и мимолетных улыбок. На самом деле ее улыбки никогда не бывают обычными или мимолетными, думает Чапарро, но они не такие, как эти, которыми она его благословляет, когда вечереет и они одни в ее кабинете.

Он опять боится бесполезно мечтать, поэтому начинает нервничать, смотрит на часы и пытается подняться. Она предлагает ему еще кофе, и он, в приступе неловкости, напоминает ей, что электрическая кофеварка уже пуста и уже даже отключена от сети, потому что они вроде как закончили. Ирене предлагает ему пройти на кухню и приготовить еще, и он говорит, что, мол, нет, и уже через секунду жалеет о том, что ведет себя как идиот. Настолько ругает себя за то, что не сказал ей «да, спасибо, я пойду с тобой на кухню», что вновь садится в кресло, как будто стараясь загладить вину. «Загладить вину?» — одновременно спрашивает он себя, может, она просто хочет еще кофе, и точка, или хочет рассказать ему последнюю сплетню, вот и все. В конце концов, нет ничего особенного в том, чтобы выпить кофе со старым другом по работе, и на этом следует закончить.