Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

29

— Не может быть, проклятие! — сказал я, поборов наконец гнев и недоверие. Сказанное Баесом еле-еле укладывалось у меня в голове.

Баес смотрел на меня, словно выжидая, что же я наконец-то скажу, какими ругательствами выражу свое отношение к происходящему. Я напомнил ему, что произошло с рабочими и то, как их дико избил Сикора практически по приказу (или рекомендации) Романо. Баес слушал меня с любопытством, смешанным с удивлением, потому что он сам еще не был в курсе дела. Он был в продолжительном отпуске, который ему задолжали за несколько последних лет, а в это время Сикора и еще один сукин сын состряпали все это прямо из участка. Не знаю, было ли проведено следствие по Сикоре, такое же как мы устроили в Суде над Романо. И я подтвердил, что расследование по делу моего коллеги закончилось ничем. Когда я закончил, Баес попросил меня подождать минуту. Он прошел вглубь кафе и позвонил по телефону. Когда вернулся, то сообщил мне, что Сикора в 71-м погиб, в автомобильной аварии на 2-й автостраде. Так что с этой стороны мы больше не можем ничего выяснить.

— Ба, — добавил он, — на самом деле мы больше ни с каких сторон не можем ничего выяснить.

Это точно. Эта амнистия не оставляет никаких вариантов, чтобы подкопаться под Гомеса. А связываться с разведкой, чтобы отомстить Романо, — вообще сумасшествие. Эти двое оказались недосягаемы.

Ситуация была такой нелепой, что хотелось смеяться, если бы все это не было столь печальным, что хотелось плакать. Донос дал Романо шанс со скоростью метеора сделать карьеру при помощи тестя-фашиста в «службе „вне закона“». И к тому же этому сукину сыну словно с неба свалилась возможность отомстить мне. Он знал, что это дело вел я, и, взяв под свое крылышко виновного, он конечно же украл у меня победу. Пока еще не было слишком поздно.

— Бедолага.

Слова, произнесенные Баесом, повисли на секунду над столом, потом испарились, и вновь воцарилось молчание. Я не ответил, но нельзя было ошибиться в том, кого имел в виду полицейский. Он не говорил ни о Романо, ни о Гомесе, ни о себе, ни обо мне. Он говорил о Рикардо Моралесе, который уже вдоволь нахлебался несчастий. Но беда его была в том, что, как бы ни повернулось колесо судьбы, он всегда оставался в проигрыше, был жертвой. Я попытался представить себе его лицо, когда сообщу эту новость. Что я ему отвечу, когда он спросит: «Что теперь можно сделать?» Сказать ему правду? Или просто сказать: «Ничего»?

Я бросил кусок сахара в чашку и замер, рассматривая, как он пропитывается кофе и рассыпается.

— Бедолага. — Это было все, что я смог сказать.

30

— Если хотите, расскажите мне, как так получилось, что его отпустили, — сказал Моралес, словно уже ничто не могло причинить ему боль.

Я посмотрел на него, перед тем как ответить. Этот парень продолжал удивлять меня. Хотя такая характеристика, как «парень», видимо, уже не соответствовала ему. Почему я продолжал ею пользоваться? Конечно же так удобно. Он мне всегда казался таким. С первого раза, когда у меня была возможность увидеть его, в отделении Банка Провинции. Да, это было тогда, без сомнений. Ему было двадцать четыре. Но сейчас, пять лет спустя, уже было невозможно продолжать его так называть. И не потому, что его светлые волосы значительно поредели, и не потому, что по людям, которых мы видим изредка, гораздо заметнее течение времени (это уж точно). Моралес уже не был молодым, хотя по документам ему еще не стукнуло и тридцати. Страдания прочертили глубокие складки, которые не могли прикрыть его прямые светлые усики, вокруг его рта и на лбу. Он всегда был худым, но сейчас стал и вовсе походить на скелет. Наверное, уже ничто не могло доставить ему удовольствия, в том числе и еда. Острые скулы, впавшие щеки, серые, глубоко запавшие глаза. Видя Моралеса перед собой этим июньским вечером 1973-го, я осознал, что быстротечность или продолжительность человеческой жизни больше всего зависит от количества боли, которую этот человек вынужден вынести за свою жизнь. Время течет медленнее для страдающих, а боль оставляет на коже нестираемые отметины.

Я только что говорил о том, что этот человек продолжает меня удивлять. Несколько предыдущих дней я все ходил кругами, думая: назначить ему встречу или пойти прямо в банк? Но воспоминания о нашей последней встрече были еще слишком свежи, и я не мог сообщить ему эту страшную новость в том же месте, где ранее подарил надежду на возмездие. Мне казалось что так я его окончательно уничтожу. Я позвонил и договорился с ним о встрече в кафе на Тукуман, в 14:00. Во время телефонного разговора мне показалось, что он насторожился. Для начала его удивил сам телефонный звонок: мы уже почти год как не общались. Зачем секретарю из Следственного Отдела звонить ему на работу и просить к телефону? Поздравить с днем рождения? И кроме того, назначить встречу там, где обычно. Моралес прекрасно знал, что окончательное решение по делу Гомеса будет через два или три года, когда его передадут в Суд, который и вынесет приговор. А чтобы сообщить ему какую-нибудь ерунду типа «завершился сбор данных по делу» или что-то подобное, не обязательно было назначать личную встречу. Что бы сделал любой нормальный человек при таком странном звонке? Задавал бы вопросы, выяснял бы какие-нибудь сведения, данные, детали, что-нибудь вроде «Это очень серьезно?» или «Ох, скажите сразу, что там, чтобы мне успокоиться». Но это не про Моралеса. Он меня выслушал, секунду раздумывал о том, может ли уйти из банка пораньше завтра или, еще лучше, в четверг, и затем, после быстрого разговора с напарником, подтвердил: «Завтра — нормально». И все. Все, до того холодного вечера в среду, когда я увидел его, уже ждущего меня за одним из столиков в глубине зала.

— Я позвонил вам, потому что должен сообщить кое-что серьезное, Моралес. — Я сразу решил перейти к сути дела. Почему я был настолько дураком, что чувствовал себя виноватым в происходящем? Я-то был при чем, если обстоятельства сложились именно так?

— Если это для того, чтобы сообщить мне, что Гомеса отпустили, то не беспокойтесь. Я к этому готов.

— Как это готов? — Моя реакция была смешна. Я уж было подумал, что Моралес в курсе, но предпочел до сегодняшнего дня мне об этом не говорить. Впрочем, этот вариант я быстро отмел.

— Да. Я уже знаю.

Сейчас мне пришлось замолчать. Как он узнал?

— Ну не стоит, Чапарро, — добавил он просто. — В газете опубликовали список амнистированных через несколько дней после того, как их отпустили.

— И почему же вам пришло в голову, что Гомес может оказаться в этом списке?

Теперь была очередь Моралеса помолчать перед тем, как ответить, словно мой вопрос его удивил. В конце концов он заговорил, и в его голосе слышалась ирония:

— Хотите, чтобы я сказал вам правду? Просто вспомнив о законе, который управляет всей моей жизнью.

— …

— Все плохое, что может случиться, случается. Со всеми вытекающими последствиями. Если кажется, что что-то складывается хорошо, рано или поздно полетит к чертовой матери.

Разве это не первый раз, когда Моралес позволил себе выругаться в беседе со мной? Наверное, это для него было последней степенью отчаяния. Меня отвлекло смешное видение: родители Моралеса, поднятый указательный палец и слова, обращенные к сыну: «Рикардито, что бы ни случилось, не говори плохие слова. Даже если говоришь о плохом человеке, очень плохом, который насилует и душит твою жену, а потом выходит на свободу». Я отогнал видение и вернулся к разговору. Что я мог ответить? За те пять лет, что я его знал, все, что происходило, подтверждало его правоту.

— Серьезно, — продолжил Моралес. — Когда вы мне сказали, что его поймали и как у него выудили признание, я подумал: «Ну вот, теперь это как-то закончится: он сгниет в тюрьме». Но когда я пришел домой и потом, когда прошло дня три или четыре, я спросил себя: «Это все? Вот так просто?» Нет. Все это слишком просто, даже после всей грязи, которую нам пришлось проглотить за эти четыре года. Так что я спросил у одного друга, адвоката (ну, друга — это слишком, так, знакомого), что там с пожизненным заключением. Когда я узнал, что максимум через двадцать пять лет (имея приговор на неопределенный срок) он может выйти на свободу, то я сказал себе, что вот теперь-то все встает на свои места. Конечно, всю жизнь в тюрьме — это звучит слишком хорошо, а я не привык к подаркам судьбы. Я сказал себе потом, что все равно это уйма времени, что это максимальный срок тюремного заключения в Аргентине, и я остался довольным. До тех пор, пока я не задумался как следует. «Осторожно, Рикардо, — подумал я, — если ты останешься доволен этим, все пропало, ведь в любой момент ты можешь узнать, что все опять пошло кувырком». Понимаете?

Я понимал. Это была речь, наполненная невыносимым пессимизмом. Но он не говорил ничего такого, что бы противоречило случившемуся.