Пролог - Наталия Репина

– А что?

– Уезжает. В Ригу. Кто-то его пристроил, забыла, имя смешное, вроде Элоиз… Эраст… нет…

Она задумалась. Регине захотелось крикнуть или завизжать.

– Неважно, – тихо сказала она.

– Да. Ну, в Ригу. В русский театр драмы, как-то так называется. Художником-декоратором. Как не боится. Декорации – это все-таки не книги, не знаю…

Регина заметила, что слушает, задержав дыхание. Поспешно выдохнула, и сразу затряслись руки. Теперь главное было не выдать себя. Она села за стол. Потом встала, принялась копаться в сумке, что-то достала, выложила, убрала опять. Только бы Сереброва не заметила. Господи, впереди еще целый день. Княжинская придет. Господи, впереди еще целая жизнь!!!

Она выскочила из комнаты.

Так что же это за картина, которую столько времени писал Алексей?

История очень простая, даже обычная. Он был талантлив. Он был умен. У него было все для того, чтобы сделать нечто значимое. Но картина не получалась – возможно, потому, что он очень боялся сделать что-то не так. Сделать неверный шаг. Он хотел выверить. Не допустить ошибки. Он хотел писать так, как будто второго шанса у него не будет. Как будто других картин не будет. «Надеяться на некую другую картину, – говорил он, – есть верный способ не написать никакой картины. Или написать много плохих». Он хотел наверняка.

Но картина не получалась. Беда была в том, что в этот раз он не шел от образа. Конечно, он знал, как пишут картины, и сам всегда ждал в себе этого «звоночка», вспышечки, которая цепляла что-то внутри. Необъяснимое сочетание силуэта, линии, цвета, запаха, звука, погоды, кто его знает, чего еще, вдруг создавало как будто некую химическую формулу, и начинался процесс, который, как впоследствии обнаруживалось, имел не только цвет и форму, но и смысл, и чувство. Но сейчас все было сложнее. Он давно уже чувствовал, что все значимые люди и события его жизни как будто имеют некий вектор, какую-то общую составляющую, интонацию, чувство, которое объединяет их все – но не мог понять, что это было. Он писал эскиз за эскизом вслепую, надеясь, что рука сама его выведет на этот общий знаменатель – но она не выводила. Он понимал, что сначала надо разобраться в себе, понять, как он чувствует эту жизнь, людей, себя, но копание почему-то запутывало его больше, и он сваливался то в дождливую сентиментальность, то в философскую сухость, то в крикливый надрыв.

Он давно уже пробовал эту картину, года три. И начал уставать от этих бессмысленных поисков, и все чаще отвлекался на практическое и повседневное. А когда возвращался к картине, видел, что поденщина на иллюстрациях действительно портит руку, неуловимо меняет стиль, заставляет фальшивить. Но не зарабатывать тоже было нельзя.

Половнев действительно не был членом МССХ, но входил в профсоюз работников полиграфии. Через него-то, а точнее через Горком художников книги и графики он познакомился с одним интересным художником. Это его имя – Элий – безуспешно пыталась вспомнить Сереброва. По сути своей Элий был проповедник, со своими учениками и последователями. Какое-то время Алексей ходил в его группу с удовольствием, потому что это было смело, новаторски и очень далеко от реализма. Но потом охладел. Во-первых, все это было подозрительно близко к ненавидимым Алексеем «загогулинам». Во-вторых, это была группа, а Алексей органически был чужд каким бы то ни было человеческим объединениям. В-третьих, Алексей был осторожен, группа же несла на себе отпечаток полулегальности. При малейшем усложнении обстановки все могли оказаться в местах не столь отдаленных. А никаких надежд на то, что обстановка может измениться не в сторону усложнения, Алексей не питал. В общем, он постепенно исчез из группы, лишь иногда частно навещая Элия.

Но некоторую смелость в работе с цветом и формой он все же от этих занятий приобрел. Возникло еще несколько вариантов того, что могло было стать его картиной – и Алексей понял, что он опять зашел в тупик. Когда выдавалось свободное время – которого он все больше боялся и избегал – он часами сидел в неподвижности перед холстом, даже не замечая идущего времени, и не мог нанести ни мазка.

В один из таких дней его и нашел Элий. Русскому драматическому театру в Риге нужны были люди, конкретно – художник-исполнитель, сиречь декоратор. Театр переживал трудный период, главные режиссеры сменялись каждые два-три года, в связи с чем постоянно менялась как труппа, так и вспомсостав.

Алексей был в Латвии только один раз, сразу после войны, в Бауске. Кого-то из отцовской родни – он всегда в них путался, это тетка всех знала – поставили поднимать производство. Они с теткой поехали навестить этого родственника, и единственное, что помнил Алексей, – это то, что он с теткой вдрызг разругался, потому что она, несмотря на свой серьезный возраст, немедленно пустилась во флирт с также немолодым латышом, обстоятельным инженером и, что смешно, страшным русофобом. Несмотря на Алексеевы запреты и предостережения, отчаянная тетка на своих костылях потащилась с этим Айварсом или как его там, осматривать Баускский замок, который стоял на горе. Алексей из принципа потащился с ними, демонстрируя тем самым тетке степень своего беспокойства за ее здоровье. Заслужил массу теткиных возмущений и сдержанную латышскую иронию этого Айварса или как его и возненавидел всю Латвию и латышское. Еще и потому было обидно, что с теткой действительно ничего страшного не случилось.

Он не раздумывая отказался от Латвии, но буквально два дня спустя возникло вот что. Он вернулся с прогулки – гулял вечерами вдоль Яузы, разглядывая грязную воду и пытаясь «нагулять образ» – вернулся, а дома были гости. За столом сидела соседка тетя Настя, а с ней двое незнакомых. Мужчине было лет сорок: худющий, с высоким бритым затылком и еле отросшим чубом; землистое лицо, бегающие острые глаза. Женщина, маленькая, кругленькая, с испуганным лицом, жалась к нему и все старалась дотронуться: касалась локтя, прижималась к плечу, гладила бритую голову. Он как будто не обращал внимания на ее действия, но и не отвергал.

– Вот Юра вернулся, – не дожидаясь вопросов, сказала тетя Настя.

Юра был ее племянник. Слово «вернулся» не требовало комментариев.

Алексей кивнул женщине, протянул худому руку через стол. Тот привстал, пожал, обнажил в улыбке пустые десны.

Алексей сел. На столе стояла водка, была картошка, второпях нарезанный хлеб, селедка с торчащими прутиками косточек.

Тетка, не глядя на него, но явно для него сказала:

– Так что, Насть, мы бы рады…

– Комнату ищем, – поспешно сказала ему тетя Настя, как будто боялась, что если тетка договорит фразу до конца, у них уже не будет