Наши за границей - Николай Лейкин

— Откуда-же вода-то? — дивился Николай Ивановичъ. — Батюшки! Да вагоны-то безъ колесъ. Безъ колесъ и есть. На утюгахъ какихъ-то ѣдутъ. Глаша! смотри, на чугунныхъ утюгахъ… Вотъ такъ штука!

— Чего ты кричишь-то… — остановила его Глафира Семеновна. — Поѣздъ какъ поѣздъ. И я не понимаю, что тутъ замѣчательнаго!..

— Какъ что замѣчательнаго! Послѣднее приспособленіе. Вѣдь этотъ поѣздъ-то, знаешь-ли, для чего? Надо полагать, что для пьяныхъ. Утюги… поѣздъ на утюгахъ, какъ на полозьяхъ идетъ. Тутъ сколько угодно пьяный вались изъ вагоновъ, ни за что подъ колеса не попадешь. Для несчастныхъ случаевъ. Вѣдь утюгъ-то вплотную по рельсамъ двигается и ужъ подъ него ни за что… Навѣрное для пьяныхъ… Спроси у катальщика-то по-французски — для пьяныхъ это?

— Ну, вотъ… Стану я про всякую глупость спрашивать! — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Да какъ по-французски-то пьяные? Я самъ-бы спросилъ.

— Алле, катальшикъ… Алле… Ce тассе… Апрезанъ ле соважъ…

— Не знаешь, какъ по-францувскн пьяные — отъ того и не хочешь спросить. Въ пансіонѣ училась, a не знаешь, какъ пьяные по-французски! Образованность тоже! — поддразнивалъ жену Николай Ивановичъ.

Катальщикъ продолжалъ катить кресло съ Глафирой Семеновной.

XLIII

Запахло, по выраженію Гейне, запахомъ, неимѣющимъ ничего общаго съ одеколономъ. Катальщикъ подкатилъ кресло къ каменнымъ мазанкамъ съ плоскими крышами сѣверо-африканскихъ народовъ, которыхъ онъ и называлъ «дикими» (sauvages). Николай Ивановичъ шелъ рядомъ съ кресломъ Глафиры Семеновны. Виднѣлись каменные низенькіе заборы, примыкающіе къ мазанкамъ и составляющіе дворы. Мелькали смуглолицые мужчины изъ аравійскихъ племенъ, прикрытые грязными бѣлыми лохмотьями, босые, съ голыми ногами до колѣнъ, въ тюрбанахъ, но часто обнаженные сверху до пояса, чернобородые, черноглазые, съ бѣлыми широкими зубами. Нѣкоторые изъ нихъ торговали подъ плотными навѣсами, прикрѣпленными къ заборамъ, засахаренными фруктами, нанизанными на соломинки, винными ягодами, миндалемъ, орѣхами и какими-то вышитыми цвѣтными тряпками, выкрикивая на плохомъ французскомъ языкѣ: «Де конфитюръ, мадамъ! A бонъ марше, a бонъ марше!» Выкрикивая названіе товаровъ, они переругивались на своемъ гортанномъ нарѣчіи другъ съ другомъ, скаля зубы и показывая кулаки, для привлеченія покупателей звонко хлопали себя по бедрамъ, свистѣли и даже пѣли пѣтухомъ.

— Les sauvages… — отрекомендовалъ катальщикъ.

— Дикіе… — перевела Глафира Семеновна, вылѣзая изъ кресла. — Надо посмотрѣть. Пойдемъ, Николай Иванычъ, разсчитызайся съ французомъ и пойдемъ.

Николай Ивановичъ расплатился съ катальшикомъ, и они отправились къ самымъ мазанкамъ. Около мазанокъ были сыро, грязно, мѣстами даже стояли лужи помоевъ, валялись объѣдки, орѣховая скорлупа, кожура плодовъ, кости.

— Полубѣлаго copтa эти дикіе-то, a не настоящіе, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Настоящій дикій человѣкъ — черный.

Маленькій арабченокъ, голоногій и только съ головы до раздвоенія туловища прикрытый бѣлой рваной тряпицей, тотчасъ-же схватилъ Глафирѵ Семеновну за полу ватерпруфа и заговорилъ что-то на гортанномъ нарѣчіи, таща къ мазанкѣ.

— Dix centimes, madame, dix centimes… — выдавалась въ его рѣчи французская фраза.

Николай Ивановичъ крикнулъ ему «брысъ» и замахнулся на него зонтикомъ, по онъ не отставалъ, скалилъ зубы и сверкалъ черными, какъ уголь, глазенками.

— Да куда ты меня тащишь-то? — улыбнулась Глафира Семеновна.

— Dix centimes, et vous verrez noire maison… — повторялъ арабченокъ.

— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?

— Ничего, я думаю. Въ случаѣ чего — вонъ городовой стоитъ.

Повинуясь арабченку, подошли къ мазанкѣ и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завѣшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ

— Dix centimes… — строго сказалъ онъ, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иванычъ, мѣдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мѣдяки въ карманѣ есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, чортъ съ тобой…

Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мѣдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.

— Dix centimes, monsieur… — заговори. ть онъ опять.

— Да вѣдь ужъ далъ я тебѣ, чертенку, трешницу.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…

— Николай Иванычъ, что-же ты? Гдѣ ты? Я боюсь одна! — посльшалось изъ мазанки.

— Сейчасъ, сейчасъ… Да пусти-же, чортова кукла! — оттолкнулъ онъ арабченка и ворвался въ дверь за женой.

Арабченокъ завизжалъ, вскочилъ въ мазанку и повисъ на рукѣ у Николая Ивановича, крича:

— Dix centimes, dix centimes…

— Вотъ неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотрѣть. Потомъ дамъ, можетъ быть и больше.

— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабченокъ и даже впился Николаю Ивановичу въ руку зубами.

— Кусаться? Ахъ, ты, чортъ проклятый! На подавись.

Получивъ еще монету, арабченокъ успокоился, подбросилъ ее на рукѣ и вмѣстѣ съ другой монетой тотчасъ опустилъ въ мѣшокъ, сдѣланный изъ наголенки женскаго полосатаго чулка, висящій у стѣны у входа. Мѣшокъ былъ уже на половину набитъ мѣдяками.

— Каково! Кусаться вздумалъ, пострѣленокъ… — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ.

— Да вѣдь съ ними надо осторожно. Они дикіе..- отвѣчала та.- A только къ чему онъ насъ притащилъ сюда? Здѣсь и смотрѣть-то нечего.

Смотрѣть было дѣйствительно нечего! Сидѣла на циновкѣ грязная смуглая пожилая женщина въ бѣломъ покрывалѣ на головѣ, съ голыми ногами, съ голой отвисшей грудью и, прижавъ къ груди голаго ребенка, кормила его. Далѣе помѣщалась, поджавъ подъ себя ноги, передъ ткацкимъ станкомъ молоденькая дѣвушка въ бусахъ на шеѣ и ткала коверъ. Въ углу храпѣлъ, лежа внизъ лицомъ, на циновкѣ арабъ, но отъ него виднѣлись только голыя ноги съ неимовѣрно грязными пятками. Въ мазанкѣ царствовалъ полумракъ, ибо маленькое грязное окошко освѣщало плохо, воздухъ былъ спертъ, пахло дѣтскимя пеленками, пригорѣлымъ саломъ.

— Тьфу, мерзость! Пойдемъ назадъ… — проговорилъ женѣ Николай Ивановичъ и вывелъ ее изъ мазанки въ переулокъ.

Арабченокъ опять вертѣлся около нихъ.

— Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose, — кричалъ онъ, протягивая руку.

— Какъ и за выходъ платить надо? Ну, братъ, ужъ это дудки! — возмутился Николай Ивановичъ. — Городовой! Гдѣ городовой!

— Онъ еще показать что-то хочетъ. Пусть возьметъ мѣдячокъ. Вѣдь бѣдный… Нищій… — сказала Глафира Семеновна и, взявъ y мужа монету, передала арабченву.

Получивъ деньги, арабченокъ въ мгновеніе ока сбросилъ съ себя тряпки, коими былъ прикрытъ съ головы, очутился весь голый и сталъ кувыркаться на грязной землѣ. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа изъ переулка.

XLIV

Супруги шли дальше. Арабы въ бѣлыхъ одеждахъ попадались все чаще и чаще. Были и цвѣтные балахоны. Мелькали голубыя длинныя рубахи на манеръ женскихъ. Изъ верхнихъ разрѣзовъ этихъ рубахъ выглядывали смуглыя чернобородыя лица въ бѣлыхъ тюрбанахъ; внизу торчали грязныя ступни голыхъ ногъ; нѣкоторые изъ арабовъ сидѣли около мазанокъ, поджавъ подъ себя ноги, и важно покуривали трубки въ длинныхъ чубукахъ; нѣкоторые стояли около осѣдланныхъ ословъ, бормотали что-то на непонятномъ языкѣ, сверкая черными, какъ уголь, глазам. Указывая на ословъ, хлопали по сѣдламъ, очевидно, предлагая публикѣ садиться. Одинъ даже вдругъ схватилъ Глафиру Семеновну за руку и потащилъ къ ослу.

— Ай! ай! Николай Иванычъ! Что это онъ такое дѣлаетъ! — взвизгнула она, вырываясь отъ весело скалящаго на нее зубы голубого балахона.

Николай Ивановичъ замахнулся на него зонтнкомъ.

— Я тебѣ покажу, черномазая образина, какъ дамъ за руки хватать! — возмущался онъ. — Гдѣ городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси… — поманилъ онъ стоявшаго на посту полицейскаго и, когда тотъ подошелъ, началъ ему жаловаться: — Вотъ этотъ мерзавецъ… Какъ мерзавецъ, Глаша, по-французски?

— Да не надо, не надо… Ну, что скандалъ начинать! Оставь…

— Нѣтъ, зачѣмъ-же. Надо проучить. Пусть этого скота въ часть подъ шары возьмутъ.

— Здѣсь и частей то съ шарами нѣтъ. Я ни одной каланчи не видала.

— Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вотъ этотъ голубой мерзавецъ, мосье городовой, схватилъ ма фамъ за мянъ и даже за грудъ. Глаша! переведи-же ему…

— Не требуется. Пойдемъ. Ну, что за радость публику собирать! Смотри, народъ останавливается.

— Пускай собирается. Не оставлю я такъ. Сэтъ мерзавецъ бле… Ахъ, какое несчастіе, что я ни одного ругательнаго слова не знаю по-французски! — воскликнулъ Николай Ивановичъ н все-такп продолжалъ, обращаясь къ городовому:- Сетъ кошонъ бле хвате ма фамъ за мянъ и за это мѣсто. Вуаля — сетъ… — показалг онъ на грудь. — Прене его въ полисъ, прене… Ce безобразіе вѣдь…