Наши за границей - Николай Лейкин

Супруги протискивались къ столику, за которымъ пожилая женщина въ черномъ платьѣ продавала почтовыя карты съ изображеніемъ на нихъ Эйфелевой башни.

— Катръ… Катръ штукъ… Или даже не катръ, сенкъ, — сказалъ Николай Ивановичъ, выкидывая столъ пятифранковую монету.

— Je vous en prie, monsieur, — отсчитала продавщица карточки и сдала сдачу.

— Учтивый народъ, вотъ за что люблю! Все «же ну при», все «монсье», — восторгался Николай Ивановичъ. — Ну, Глаша, теперь въ ресторанъ, гдѣ тирольки съ рогами. Надо-же вѣдь гдѣ-нибудь письма-то написать. Кстати и тиролекъ этихъ самыхъ посмотримъ.

— Да ужъ иди, иди. Счастливъ твой богъ, что у меня ноги съ перепугу дрожатъ, и я рада-радешенька, только-бы мнѣ присѣсть гдѣ, а то ни за что-бы я не пошла ни въ какой ресторанъ, — отвѣчала Глафира Семеновна.

Супруги направились въ Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

XXXIX

Эльзасъ-лотарингская пивная, уставленная множествомъ маленькихъ столиковъ, была переполнена публикой. За столиками пили пиво и писали открытыя письма знакомымъ. Между столиками шныряли прислуживавшія въ пивной женщины въ шерстяныхъ зеленыхъ юбкахъ, бѣлыхъ кисейныхъ лифахъ съ широкими рукавами буфами и съ переплетомъ изъ черныхъ лентъ на груди и на спинѣ. Головной уборъ женщинъ состоялъ изъ широкихъ черныхъ лентъ, прикрѣпленныхъ на макушкѣ громаднымъ бантомъ, концы котораго поднимались кверху, какъ-бы рога. Женщины разносили пиво и чернильницы съ перьями для писанія писемъ, но большинству посѣтителей чернильницъ не хватало, и приходилось писать карандашомъ. За однимъ изъ столовъ Николай Ивановичъ замѣтилъ англичанина, подавшаго Глафирѣ Семеновнѣ въ каретѣ подъемной машины флаконъ со спиртомъ. Передъ англичаниномъ лежала цѣлая стопка карточекъ для открытыхъ писемъ, штукъ въ сто. Самъ онъ сидѣлъ передъ одной изъ карточекъ, задумавшись, очевидно соображая, что бы ему написать на ней, и почесывалъ концомъ ручки пера у себя въ волосахъ. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна помѣстились за столикомъ невдалекѣ отъ него.

— Де бьеръ… — скомандовалъ Николай Ивановичъ подошедшей къ столу женщинѣ. — Де, — прибавилъ онъ, показалъ ей два пальца, улыбнулся и проговорилъ:- Ахъ, ты рогатая, рогатая! Признавайся: многихъ-ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

— Да ты въ умѣ? — вскинулась на него супруга. — Онъ будетъ при мнѣ съ паршивой дѣвчонкой любезничать, a я ему переводи!

— Какая-же она паршивая дѣвчонка! Она прислужающая гарсонша, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, довольно. Алле, мадамъ, и апорте де бьеръ.

— Deux boks? — переспросила прислуга.

— Бьеръ, бьеръ и больше намъ ничего не надо, — отвѣчала Глафира Семеновна, думая, что подъ словомъ «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощеніе. — Какой-то бокъ предлагаетъ! — замѣтила она мужу.

— Да, можетъ, бокъ-то значитъ — чернильница.

— Чернильница — анкріеръ. Это-то я знаю. Учиться въ пансіонѣ да не знать, какъ чернильница по-французски!

— Такъ спроси чернильницу-то. Вѣдь будемъ письма писать. Эй, гарсонша! — крикнулъ вслѣдъ прислугѣ Николай Ивановичъ, но та не вернулась на зовъ.

Черезъ минуту она явилась съ двумя стаканами пива и поставила ихъ на столъ.

— Лянкріеръ… Апорте лянкріеръ… — обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— А présent nous n'en avons point, madame, — развела та руками.- Si vous voulez un crayon? — предложила она и вынула изъ кармана карандашъ.

— Да можно-ли карандашомъ-то писать письма? — усумнился Николай Ивановичъ, вертя въ рукахъ карандашъ.

— Ecrivez seulement, monsieur, écrivez, — ободряла прислуга, понявъ его вопросъ по недоумѣнію на лицѣ, и прибавила:- Tout le monde écrit avec le crayon.

— Пиши карандашомъ. Что за важность! Всѣ пишутъ, — сказала Глафира Семеновна.

— Нѣтъ, я къ тому, что я хотѣлъ также написать и его превосходительству Алексѣю Петровичу, съ которымъ состою членомъ въ пріютѣ; такъ по чину-ли ему будетъ карандашомъ-то? Какъ-бы не обидѣлся?

— Изъ поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здѣсь на Эйфелевой башнѣ хоть карандашъ-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Ивановичъ взялъ въ руку карандашъ и написалъ:

«Ваше превосходительство, Алексѣй Петровичъ! Находясь на Эйфелевой башнѣ, съ глубокимъ чувствомъ вспомнилъ объ васъ и повергаю къ стопамъ вашего превосходительства мой низкій поклонъ, какъ славянинъ славянину, и пью за ваше здоровье въ тирольскомъ ресторанѣ»…

Написавъ первое письмо, онъ тотчасъ-жъ прочелъ его женѣ и спросилъ:

— Ну, что: хорошо?

— Къ чему ты тутъ славянство-то приплелъ? — спросила Глафира Семеновна.

— A это онъ любитъ. Пущай. Ну, теперь Михаилъ Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается отъ зависти, прочитавъ это письмо! Вѣдь она раззвонила всѣмъ знакомымъ, что ѣдетъ съ мужезмъ заграницу, a мужъ-то, кажется, предъ кредиторами кафтанъ выворачивать вздумалъ.

Было написано и второе письмо. Оно гласило: «Милостивый государь, Михаилъ Федоровичъ! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни съ супругой и находясь въ поднебесьѣ, куда даже птицы не залетаютъ, я и жена шлемъ вамъ поклонъ съ этой необъятной высоты, a также и супругѣ вашей, Ольгѣ Тарасьевнѣ. Тамъ, гдѣ мы сидимъ, летаютъ облака и натыкаются на башню. Вся Европа, какъ на ладони, сейчасъ мы видѣли даже Америку въ бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробѣли, но теперь ничего, и пьемъ пиво. Поклонъ сосѣдямъ по рынку. Будьте здоровы». Прочтено женѣ и второе письмо.

— Какія такія облака да башню натыкаются? Что ты врешь! — удивленно спросила та.

— Пущай. Ну, что за важность! Главное мнѣ, чтобъ Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча, и на самомъ дѣлѣ, одно облако…

— Ничего я не видала. И, наконецъ, про Америку…

— Да брось. Ну, теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, — сказалъ Николай Ивановичъ и сталъ писать. Въ письмѣ стояло:

«Изъ дальнихъ французскихъ странъ, среди бушующей бури на Эйфелевой башнѣ, посылаю тебѣ, Иванъ Лукьянычъ, свой поклонъ. Насилу поднялись. Вѣтромъ такъ качало, что просто ужасти. Ежели тебѣ на пароходѣ было страшно, когда васъ качало вѣтромъ во время поѣздки на Валаамъ, то тутъ въ сто разъ страшнѣе. Жена упала даже въ обморокъ, но ее спасъ спиртомъ одинъ англичанинъ. А я ни въ одномъ глазѣ… Эйфелева башня въ десять разъ выше петербургской думской каланчи, а наверху флагъ. Мы сидимъ около этого флага и пьемъ шампанское, которое здѣсь дешевле пареной рѣпы».

— Для чего-же ты врешь-то все? — замѣтила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.

— Душечка, да нешто онъ можетъ узнать, что я вру? Пущай… Такъ лучше… Зависти будетъ больше. Вѣдь и Скалкинъ бахвалилъ, что поѣдетъ заграницу на выставку, однако вотъ не попалъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Кому-бы еще написать? — задумался онъ.

— Да брось ты писать. Давай я только маменькѣ напишу, — сказала Глафира Семеновна и, придвинутъ къ себѣ карточку, принялась писать, говоря вслухъ:

«Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно пріѣхали въ городъ Парижъ, a сегодня въ воздушной каретѣ поднялись на Эйфелеву баншю»…

— A сама зачѣмъ врешь? — попрекнулъ жену Николай Ивановичъ. — Даже маменькѣ родной врешь. Какая такая воздушная… карета?

— A клѣтка-то, въ которой мы поднимались? Вѣдь она воздушная… вѣдь мы по воздуху…

— Врешь!.. По рельсамъ катились.

— Но все-таки вѣдь наверхъ, на воздухъ взбирались, a не на гладкомъ мѣстѣ.

— Пиши ужъ, пиши… Богъ съ тобой!

— Пожалуй, я слово «воздушной» зачеркну…

— Да ничего, ничего. Напиши только, что птицы такъ и гнались за нами.

— Зачѣмъ-же я буду писать, чего не было.

— Ну, тогда я напишу Терентьевьшъ, что тебя на высотѣ большой орелъ клюнулъ и чуть шляпку съ тебя не сорвалъ, но я его убилъ зонтикомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… маменька испугается. Она и такъ плакала, когда мы уѣзжали, и безпокоилась обо мнѣ. Надо ее успокоить.

«Обнимаю васъ и цѣлую съ высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительскаго благословенія, навѣки нерушимаго. Погода отличная и тутъ совсѣмъ не страшно. Николай Иванычъ также цѣлуетъ васъ». Вотъ и все…

— Непремѣнно напишу Терентьевымъ, что орелъ хотѣлъ шляпку съ тебя сорвать, но я убилъ его зонтикомъ, — стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ и, допивъ пиво, крикнулъ прислуживавшей женщинѣ, показывая на пустой стаканъ: — Гарсонъ! Мамзель! Анкоръ!

XL

Удаляясь изъ пивной, супруги опустили написанныя въ Россію открытыя письма въ почтовый ящикъ, находившійся тутъ-же, въ первомъ этажѣ Эйфелевой башни, и Николай Ивановичъ сказалъ женѣ:

— Ну, теперь во второй этажъ башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вонъ билетная касса.

Опять покупка билетовъ на подъемную машину. Опять хвостъ. Наконецъ добрались до каретки подъемной машины. На этотъ разъ каретка была меньше. Глафира Семеновна ужъ безъ робости вошла въ нее. Свистокъ — и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свистокъ, и карета остановилась Супруги вышли изъ нея. Глафира Семеновна взглянула направо и налѣво — передъ глазами только желѣзные переплеты башни, окрашенные въ рыжеватый красный цвѣтъ, а дальше — воздухъ и ничего больше. Глафирѣ Семеновнѣ вдругъ сдѣлалось жутко. Она разставила ноги и остановилась схвативъ мужа за рукавъ.