Наши за границей - Николай Лейкин

— Боишься, что насъ сдунетъ? Душечка, при нашей тѣлесности-то? Да наконецъ, вѣдь тамъ на башнѣ и загородки есть.

— Все-таки, Николя, лучше другой разъ. Ну, дай ты мнѣ немножко попривыкнуть къ выставкѣ. Вотъ что: мы сегодня только около башни походимъ, а завтра…

— Нѣтъ, нѣтъ… Сегодня. Ты вѣдь дала мнѣ слово.

— Слово я дала, но не на сегодня.

— Сегодня, сегодня. А то я на зло тебѣ, ей-ей, въ первомъ попавшемся ресторанѣ лягушки наемся.

— Ну, хорошо, хорошо, но только сегодня до перваго этажа поднимемся, а не на вершину. Дай мнѣ попривыкнуть-то. Сегодня поднимемся до перваго этажа, завтра до второго.

— Да что ты торгуешься-то! Залѣзешь на первый этажъ, а увидишь, что никакой опасности, такъ на второй этажъ и сама запросишься. Вѣдь больше милліона, я думаю, народу на башнѣ перебывало, однако никого не сдувало и ничего ни съ кѣмъ не случилось. Какъ башня-то по-французски? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, Боже мой! Про башню-то я и забыла въ словарѣ посмотрѣть, какъ по-французски называется! — воскликнула Глафира Семеновна.1 Давеча я много французскихъ словъ изъ словаря на бумажку выписала, а про башню изъ ума вонъ!

— Экая ты какая! Вѣдь башня-то самый первый предметъ на выставкѣ и есть.

Разговаривая такимъ манеромъ, супруги доѣхали до выставки, купили у мальчишекъ съ рукъ билеты, разсчитались съ извозчикомъ и вошли въ помѣщеніе выставки.

— Ну, Господи благослови! Сейчасъ полѣземъ въ поднебесье, — сказалъ Николай Ивановичъ, взялъ жену подъ руку и направился прямо къ Эйфелевой башнѣ.

— Я, Николай Иванычъ, такъ за тебя все время держаться и буду, когда мы наверхъ подниматься станемъ. Коли ежели что — такъ ужъ вмѣстѣ… - говорила Глафира Семеновна.

— Да ужъ ладно, ладно. Держись, сколько хочешь.

— Фу, какъ страшно! Ужъ и теперь руки и ноги дрожатъ.

— А ты твори молитву.

Супруги подошли ко входу въ башню.

XXXVIII

У кассы, гдѣ продаютъ билеты для поднятія на Эйфелеву башню, — хвостъ. Пришлось становиться и ждать очереди.

— Вотъ живутъ-то! Куда ни сунься — вездѣ очереди жди. Хвостъ, хвостъ и хвостъ… Весь Парижъ въ хвостахъ, — ропталъ Николай Ивановичъ. — На выставку входишь — хвостъ, на башню лѣзешь — хвостъ. Вчера даже обѣдать шли въ хвостѣ.

— На башню лѣзть, такъ хвостъ-то даже и лучше. Всегда одуматься можно, пока въ хвостѣ стоишь, — отвѣчала Глафира Семеновна. — Уйдемъ, Николай Иванычъ, отсюда… Ну, что намъ такое башня! Да провались она совсѣмъ.

— Что ты! что ты! Ни за что на свѣтѣ! Продвигайся, продвигайся…

Билеты взяты. Публика стремится къ подъемной машинѣ. Здѣсь опять хвостъ.

— Тьфу ты пропасть! Да тутъ въ Парижѣ и умирать придется, такъ и то въ хвостъ становись! — плюнулъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна держалась сзади за мужа и шептала:

— Голубчикъ, Николай Иванычъ, страшно! Я и теперь чувствую, какъ подъ ногами что-то шатается.

— Не взобравшись-то еще на башню! Да что ты. Двигайся, двигайся…

Подъемной машины еще не было. Она была наверху. Но вотъ заскрипѣли блоки, завизжали колеса, катящіяся по рельсамъ, и громадная карета начала спускаться.

— Фу! Прямо на насъ. Даже духъ замираетъ. А запрутъ въ курятникъ, да начнутъ поднимать, такъ еще хуже будетъ, — продолжала бормотать Глафира Семеновна, держась за пальто мужа.

— А ты зажмурься — вотъ и не будетъ страшно.

Три раза поднималась и опускалась карета, пока супругамъ пришла очередь занять въ ней мѣста. Наконецъ, они вошли и помѣстились на деревянныхъ скамейкахъ, стоящихъ въ рядъ. Дверцы кареты задвинулись. Глафира Семеновна перекрестилась и слегка зажмурилась. Свистокъ, и карета, глухо постукивая колесами о рельсы, начала плавно подниматься наверхъ. Глафира Семеновна невольно взвизгнула и вцѣпилась въ рукавъ мужа. Она дѣйствительно боялась, поблѣднѣла и слезливо моргала глазами. Николай Ивановичъ, какъ могъ, успокаивалъ ее и говорилъ:

— Эка дура, эка дура! Ну, съ чего ты? Вѣдь и я съ тобой… Полетимъ внизъ, такъ ужъ вмѣстѣ.

Сидѣвшій рядомъ съ ней длинноногій англичанинъ въ клѣтчатомъ пальто, въ неимовѣрно высокой шляпѣ и какихъ-то изъ желтой кожи лыжахъ вмѣсто сапогъ, тотчасъ полѣзъ въ висѣвшую у него черезъ плечо вмѣстѣ съ громаднымъ биноклемъ кожаную сумку, вынулъ оттуда флаконъ со спиртомъ и, бормоча что-то по-англійски, совалъ ей флаконъ въ носъ. Глафира Семеновна отшатнулась.

— Нюхай, нюхай… Чего-жъ ты? Видишь, тебѣ спиртъ даютъ… — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ. — Да скажи: мерси.

— Не надо, не надо. Ничего мнѣ не надо. Сами на испугъ повели, а потомъ лѣчить хотите.

— Да нюхай-же, говорятъ тебѣ. Вѣдь это хорошо. Нюхай, а то невѣжливо будетъ.

— Не стану я нюхать. Почемъ я знаю: можетъ быть, это какія-нибудь усыпительныя капли.

— Эхъ, какая! Ну, тогда я понюхаю, а то, ей-ей, невѣжливо. Бите, монсье, — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину, взялъ въ руку флаконъ, понюхалъ и съ словомъ «мерси» возвратилъ.

Англичанинъ пробормоталъ ему что-то въ отвѣтъ по-англійски и тоже понюхалъ изъ флакона. Николай Ивановичъ ничего не понялъ изъ сказаннаго англичаниномъ, но все-таки и въ свою очередь счелъ за нужное отвѣтить:

— Дамскій полъ, такъ ужъ понятное дѣло, что робѣютъ. Бабья нація — вотъ и все тутъ.

Англичанинъ указали на барометръ, висѣвшій на стѣнѣ кареты, и опять что-то пробормоталъ по-англійски.

— Да, да… жарконько. Опять-же и изнутри подогрѣваетъ, потому волненіе. Въ туннель по желѣзной дорогѣ выѣзжаешь, такъ и то духъ замираетъ, a тутъ, судите сами на эдакую вышь.

Въ такомъ духѣ, рѣшительно не понимая другъ друга, они обмѣнялись еще нѣсколькими фразами. Наконецъ карета остановилась и кондукторъ открылъ дверцу.

— Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и пріѣхали… Ну, вотъ и первый этажъ. Чего тутъ бояться? старался ободрить Николай Ивановичъ жену, выводя ее изъ кареты.

— Господи! Пронеси только благополучно! Угодники Божіи, спасите… — шептала та. — Вѣдь какой грѣхъ-то дѣлаемъ, взобравшись сюда. За вавилонское столпотвореніе какъ досталось людямъ! Тоже вѣдь башня была.

— Вавилонская башня была выше.

— A ты видѣлъ? Видѣлъ ее?

— Не видалъ, да вѣдь прямо сказано, что хотѣли до небесъ…

— A не видалъ, такъ молчи!

— Я и замолчу, a только ты-то успокойся, Христа ради. Посмотри: вѣдь никто не робѣеть. Женщинъ много, и ни одна не робѣетъ. Вонъ католическій попъ ходитъ — какъ ни въ чемъ не бывало. Батюшки! Да вдѣсь цѣлый городъ! Вонъ ресторанъ, a вотъ и еще…

— Тебѣ только рестораны и замѣчать. На что другое тебя не хватитъ, a на это ты мастеръ.

— Да вѣдь не выколоть-же, душечка, себѣ глаза. Фу, сколько народу! Даже и къ рѣшеткѣ-то не пробраться, чтобы посмотрѣть внизъ. Ну, какъ такую уйму народа вѣтромъ сдунуть? Такого и вѣтра-то не бываетъ. Протискивайся, протискивайся скорѣй за мной, — тянулъ Николай Ивановичъ жену за руку, но та вдругъ опять поблѣднѣла и остановилась.

— Шатается… Іувствую, что шатается, — прошептала она.

— Да полно… Это тебѣ только такъ кажется. Ну, двигай ножками, двигай. Чего присѣла, какъ насѣдка! Всѣ веселы, никто не робѣетъ, a ты…

— У тѣхъ своя душа, a у меня своя…

Кое-какъ супруги протискались къ рѣшеткѣ.

— Фу, вышь какал! A только вѣдь еще на первомъ этажѣ, - воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Люди то, люди то какъ букашки внизу шевелятся. Дома-то, дома-то! Смотри-ка, какіе дома-то! Какъ изъ картъ. Батюшки! Въ даль то какъ далеко видно. Сена-то какъ ленточка, a пароходики на ней какъ игрушечные. А вонъ вдали еще рѣчка. Знаешь, что, Глаша, я думаю, что ежели въ подзорную трубу смотрѣть, то отсюда и наша Нева будетъ видна.

Глафира Семеновна молчала.

— А? Какъ ты думаешь? — допытывался Николай Ивановичъ, взглянулъ на жену и сказалъ:- Да что ты совой-то глядишь! Будетъ тебѣ… Выпучила глаза и стоитъ. Вѣдь ужъ жива, здорова и благополучна. Навѣрное отсюда въ зрительную трубу Неву видѣть можно, а изъ верхняго этажа понатужиться, такъ и Лиговку увидишь. Гдѣ англичанинъ-то, что съ нами сидѣлъ? Вотъ у него-бы подзорной трубочкой позаимствоваться. Труба у него большая. Пойдемъ… Поищемъ англичанина… Да ты ступай ножками-то смѣлѣе, ступай. Вѣдь тутъ не каленая плита. Батюшки! Еще ресторанъ. Смотри-ка въ окно-то: тутъ какія-то тирольки въ зеленыхъ платьяхъ прислуживаютъ. А на головахъ-то у нихъ что рога… Рога какіе то! Да взгляни-же, Глаша.

— Зачѣмъ? Это тебѣ тирольки съ рогами интересны, а мнѣ онѣ — тьфу! — раздраженно отвѣчала Глафира Семеновна.

— Нѣтъ, я къ тому, что ресторанъ-то ужъ очень любопытный, — указывалъ Николай Ивановичъ на Эльзасъ-Лотарингскую пивную.

— Да ужъ не подговаривайся, не подговаривайся. Знаю я, чего ты хочешь.

— А что-же? Это само собой. Забрались на такую высоту, такъ ужъ нельзя-же не выпить. Съ какой стати тогда лѣзли? Съ какой стати за подъемную машину деньги платили? Чѣмъ-же намъ тогда похвастать въ Петербѵргѣ, ежели на такой высотѣ не выпить? А тогда прямо будемъ говорить: въ поднебесьѣ пили. Ахъ, да… Вонъ, тамъ, кстати, открытыя письма съ Эйфелевой башни пишутъ. Здѣсь вѣдь почта-то… Только-бы намъ этихъ самыхъ почтовыхъ карточекъ купить… Да вонъ онѣ продаются. Напирай, напирай на публику. Сейчасъ купимъ. Ты и маменькѣ своей отсюда писульку напишешь: дескать, любезная маменька, бонжуръ съ Эйфелевой башни и же ву при вашего родительскаго благословенія. А монъ мари шлетъ вамъ поклонъ.