Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

Этот Сыроваров наперебой с женою начинает буквально сыпать перченой антисоветчиной.

“Благополучие страны измеряется количеством проливаемых там женских слез”, — говорит Степан.

“Сверхпартийные доклады читаете, а дома говорите такие скользкие вещи”, — отвечает Катерина.

“…Ты стал совершать уйму подозрительных телодвижений, — продолжает она, — рвешь какие-то бумаги по ночам, ведешь телефонные разговоры на ужасно благонамеренные темы, явно в расчете на третье лицо…”

“Ходят слухи, что научились подслушивать через электрическую лампочку, а ты…” — сквозь зубы отвечает муж.

Вскоре появляется подруга Зои Валька, тоже сообщает много интересных вещей: “А у нас сосед — жуткий доносчик”. Произносится как “а у нас в квартире газ”.

“Жильцы даже отравить его собирались коллективно, — продолжает Валька, — только боятся. Он сядет в коридоре на табуретку и все слушает, слушает с блокнотиком”.

Такой вот чудесный мир вокруг.

Далее, конечно, выясняется, что Сыроваров — герой отрицательный: положительным его Леонов сделать не мог никак, с такими-то речами.

Однако у зрителей уже было достаточно времени узнать, услышать, увидеть самих себя.

На том предприятии, что возглавляет Сыроваров, начинается проверка, и к ней имеет отношение некая Карякина. Сыроваров придумывает хитрый, вполне в духе времени, ход, чтобы избавиться от проверки: пишет ее сыну липовое анонимное письмо самого крамольного содержания — с явной надеждой, что письмо прочтут. Его, естественно, прочитывают “кому надо”, и к Карякиным приходят с обыском. Забирают сына, а Карякина вешается.

Степан Сыроваров тем временем уже собирается бежать за границу — он перевез туда в свое время крупную сумму денег, передав ее брату Порфирию, бывшему белогвардейцу.

Остаются последние дни до отъезда, и Степан Сыроваров весь на нервах.

Катерина тоже заражается неврозом своего мужа.

“…Почему вон там, в подъезде, стоит человек и не отрываясь смотрит на твои окна, почему? — спрашивает она мужа. — Вторые сутки. И у него черная повязка через глаз”.

“Прогресс, гримироваться научились…” — говорит Сыроваров.

Натуральное издевательство над Советской Россией, иначе не назовешь происходящее в пьесе.

Муж просит Катерину подойти к окну, незаметно, еще раз показать, где стоит незнакомец. И лучше не в полный рост, просит он. “Лучше пригнись и ползи на коленях…”

“Не хочу, я не хочу на коленях!” — взрывается жена, и это один из самых пронзительных и страшных моментов в пьесе.

“Люди не должны ползать, не должны! — кричит женщина. — Они тогда как грязь делаются, как грязь…”

И дальше демонстрируется, как именно люди, причем молодые, делаются “как грязь”.

К дочке Зое приходят товарищи по институту — скоро Новый год, и ребята наряжают елку (по велению Сталина в 1936-м вновь разрешили ранее запрещенные елки).

Зоя решает признаться своим друзьям и жениху, кто ее настоящий и вовсе не умерший, как она до сих пор писала в анкетах, отец.

Признается — и все в ужасе уходят, включая жениха.

“С каким злым восторгом иные сдергивают с себя личину притворного приятельства”, — делает здесь ремарку Леонов, и тут он имеет в виду не только Зою, конечно, но и сотоварищей по литературе.

Тут уже степень безобразия, которое описывает Леонов, достигает наивысшей точки, поэтому приходится понемногу все исправлять.

Чуть раньше в семье Сыроваровых появляется родня из деревни — председатель колхоза Лизавета, недавно получившая орден. В чем, кстати, никакой неправды нет, потому что председателей колхозов награждали тогда чуть ли не еженедельно, о чем “Правда” неизменно отчитывалась, публикуя портреты ударников труда.

Вместе с Лизаветой — двое забавных мужиков из деревни.

Лизавета, правда, тоже будто ненароком спрашивает у Катерины:

“Не посадили пока Степку-то? У нас по району ровно ветровал прошел. На каланче один уж сколько годов стоял, старичок, а на деле открылося, все объекты высматривал. Шпиен турецкий оказался”.

“Мамань, это который из райфо — турецкий, а тот, с каланчи, африканский”, — правит ее приехавший с нею мужик.

Следом появляется еще один положительный герой — старый большевик Поташов А. Д., и понемногу необходимый баланс восстанавливается. Шаг за шагом выясняется, что добро в мире не окончательно поругано и даже есть в нем и справедливость, и милосердие.

И главной приметой этого милосердия является легальное возвращение в Советский Союз белогвардейца Порфирия. Он вернул в Страну Советов деньги, вывезенные его братом. И надо сказать, брата сдал тем самым. Как сдал в свое время Глеба Протоклитова его брат в “Дороге на Океан”; но там ситуация была несколько иная — ведь советский гражданин сдавал белогвардейца, а не наоборот, как в “Метели”.

Кроме того, Порфирий искупил вину пред Родиной, участвуя в боях с фашистами в Испании.

Финал пьесы, естественно, вполне радужный: зло наказано, Степана Сыроварова где-то за сценой арестуют, и поделом… Но каков заход: сначала показать мутный ужас повседневности, а потом вывести на сцену бывшего белогвардейца, вполне себе симпатичного, хотя и молчаливого (у него прострелено горло).

В 1962 году Леонов еще раз злым и даже мстительным пером пройдется по пьесе, сделает еще более акцентированными все скользкие моменты: появятся совсем непристойные даже в 62-м году фразы о том, что если и похож царь Иосиф на Иоанна Грозного и Петра, есть у него одно отличие от предшественников: при них не заставляли кричать “Ура!” на дыбе.

Однако и в варианте 1939 года этого перца было предостаточно, чтоб посмотреть на все это и прямо-таки обомлеть.

Так все и происходило.

На первый взгляд остается неясным одно: как Храпченко, председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР, пропустил все это. С него же все началось!

Но тут придется немного прояснить сложившуюся к 40-му году ситуацию.

При всем творившемся в те времена кровавом абсурде начиная с 36 года Советская Россия совершала очевидный поворот, во-первых, в сторону ценностей национальных, а во-вторых, начался некоторый крен в сторону — не побоимся этого слова — либерализации сферы культуры.

По поводу неожиданно возросшего в те годы приоритета национального известно многое. Лично мы считаем показательным тот, например, факт, что 7 ноября 1938 года “Литературная газета”, вместе со всей страной празднующая очередную годовщину Великой Октябрьской революции, пустила по всем полосам газеты колонки с цитатами из русских классиков о любви к Родине, к России, ко всему русскому. Ломоносов, Карамзин, Пушкин, Некрасов — все они говорят там в стихах и в прозе про обожание милого Отечества. Список классиков завершается Маяковским, у которого подыскали необходимую патриотическую цитату. То есть Революцию начали активно венчать с Россией, а не противопоставлять ей. На исходе 30-х появился заказ на киноленты о национальных героях — попеременно с фильмами о героях революции; а чуть раньше — и на историческую литературу.

Что до либерализации, то именно в 1940 году был издан сборник Анны Ахматовой “Из шести книг”, в том же году Гослитиздат начал подготовку к печати книги стихов Марины Цветаевой, и тогда же началась реабилитация Булгакова — его работы снова приняли к постановке в нескольких театрах (но было уже поздно — жить ему оставалось недолго).

Михаил Храпченко, который вовсе не был матерым зубром от политики — но, напротив, интеллигентным и достаточно молодым, 35-ти лет, человеком, должно быть, не совсем рассчитал пределы допустимого в описанных выше процессах.

Но ему явно показалось, что замечательно написанная, злободневно реалистичная, с правильным финалом пьеса очень русского писателя Леонида Леонова придется весьма кстати.

Что до зрителей, то, как мы помним, с позицией Храпченко они согласились — овации “Метели” звучали по всей стране.

Но вот когда пьесу прочел Сталин…

По справедливости говоря, это не на полях сочинений Андрея Платонова, а на полях сочинений Леонова Сталин мог бы написать: “Сволочь!”

Говорят, был такой разговор поэта Сергея Михалкова и его сына, режиссера Никиты Сергеевича. Сын спрашивал: “А жив ли Леонов?” — “Жив”, — отвечает отец. “И все еще соображает?” — спрашивает сын. “Соображает, но боится”, — отвечает отец. “Чего боится?” — интересуется Никита Сергеевич. “Соображать”, — подводит черту Михалков-старший.