Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

А если б еще жена Леонова сберегла от обысков архивы и годы спустя читателям бы досталась первая редакция повести “Evgenia Ivanovna” и несколько глав тогда еще называвшейся по-другому “Пирамиды”, тут уже совсем понятный бы коленкор получился: затравили большевики великого писателя. И разместилось бы имя Леонова где-нибудь меж Бабелем с Булгаковым и Пильняком с Платоновым.

Но Леонов выжил и пережил все. И только в том по большому счету оказался для кого-то не прав. Все остальное — детали.

Вообще же восприятие судьбы писателя исключительно через политическую призму кажется нам вопиюще абсурдным и даже стыдным. Выстроена некая оптика, где грех (грех ли?) принятия власти (именно советской власти) является фактором, определяющим отношение к писателю, причем зачастую — фактором вообще единственным. Вот так мы, значит, воспринимаем немыслимо разнообразный божественный мир. Ты получал советские ордена и был признан и издаваем — выходит, ты безусловно грешен и, значит, изыди из литературы! Освободи место для узников совести и невольников чести.

А, скажем, быть в жизни дурным и безжалостным человеком и раз за разом совершать человеческие подлости — это куда меньший грех? Получается, что это вроде как даже понятно и объяснимо: писатель все-таки, творческая личность...

Не хотелось бы впадать в морализаторство, но кто объяснит, отчего, скажем, не считается грехом неоднократное принуждение писателем собственной женщины к убийству зачатого ребенка, а, к примеру, депутатство в Верховном Совете СССР воспринимается как сделка чуть ли не с дьяволом?

Или вы скажете, что мы говорим о разных вещах?

Мы можем и согласиться. Да, о разных. Но согласиться только с одним условием. Если мы вместе признаем, что ни мы, поминая личную жизнь литераторов, ни вы, поминая их деятельность политическую, не говорим о литературе как таковой.

“В ожидании чего-то страшного, неотвратимого папа воспользовался возможностью уехать на месяц в Среднюю Азию”, — вспоминала дочь писателя, Наталия Леонидовна.

То было в середине декабря 1940-го.

Наверное, отъезд Леонова был извечным бегством русского литератора куда-нибудь в сторону юга, пустынь или гор.

Если не за стеной Кавказа — так хотя бы за далью любой другой голубой и далекой земли “сокроюсь от твоих пашей… от их всевидящего глаза… от их всеслышащих… ушей”.

Леонов едет в Самарканд, оттуда в Ташкент, в Ангрен, в Катта-Курган.

“Новый год мы встречаем втроем — мама, Лена, я, — рассказывала Наталия Леонидовна. — Мы с сестрой больны, у нас температура, лежим в постелях. Перед кроватями мама поставила табуретки, покрытые белыми салфетками, на тарелках какое-то угощение. Сама села рядом на наш маленький детский стульчик. Нам в первый раз разрешили не спать в новогоднюю ночь, но радости это не доставило. Мама подавленна, молчалива, боится завтрашнего дня, и, как бы она ни старалась скрыть от детей свои опасения, ее тревога и печаль передавались и нам.

Так пришел в наш дом 1941 год”.

В пути Леонова нагоняет номер “Литературной газеты” от 31 декабря.

В передовице цитируются слова председателя Совета народных комиссаров СССР Вячеслава Молотова о литературе: “Вместе с подъемом культуры выросли вкусы советского читателя и зрителя <…> Он принял „Тихий Дон” и „Севастопольскую страду” и забраковал идейно паршивую стряпню, появившуюся в драматургии”.

В середине января 41-го года Леонов возвращается в Москву, “идейно паршивый”.

Не он один, впрочем, был таким. В те же печальные времена был изъят из продажи сборник Ахматовой “Из шести книг”, был рассыпан сборник стихов Марины Цветаевой, который, возможно, изменил бы ее злую судьбу; отменно потрепали Валентина Катаева за новую его пьесу “Домик”, хотя далеко не так жестко, как Леонова.

Леоновы живут в пустоте и в тишине.

Весьма обеспеченный в начале 30-х, Леонов неожиданно обеднел — прекратились все поступления от спектаклей, которые сняли, и от книг, которых уже не было в магазинах. Почти весь февраль бедовали впроголодь.

Незадолго до 23 февраля неожиданный звонок: Леонова приглашают на писательскую встречу в Кремле по случаю предстоящего праздника.

Он идет туда, не зная, чего ожидать: такие приглашения далеко не всегда означали право на жизнь.

Все как обычно: богато накрытые столы, много вина.

Леонов уже далеко не столь бодр и весел, как в былые времена, когда он так раздражал своим победительным видом желчного Полонского.

Многие литераторы чураются его.

И вдруг Леонов слышит свое имя. Не верит ушам своим.

Заведующий секретариатом ЦК Александр Поскребышев произносит тост за видного советского писателя и драматурга Леонида Максимовича Леонова.

Естественно, Поскребышеву, чья жена, вспомним мы, была репрессирована в марте 1939 года и до сих пор находилась в тюрьме по обвинению в связях с Троцким, — самому Поскребышеву не взбрело бы в голову такое говорить.

Ему мог посоветовать произнести тост только один человек. Наверное, Сталин посчитал, что если он сам произнесет подобный тост, это будет неверно с точки зрения политической. Посему: пусть секретарь, пусть он.

К Леонову бросились чокаться. Все отлично осознавали, что произошло: Леонов спасен.

: Empty data received from address

Empty data received from address [ url ].

: Empty data received from address

Empty data received from address [ url ].

УИЛЬЯМ, ПОТРЯСАЮЩИЙ КОПЬЕМ

О том, кто такой Шекспир — или кто был Шекспиром, — человечество спорит на протяжении столетий. Жуткий разрыв между достоверными, документально подтверждёнными фактами жизни Уильяма Шакспера (Shakspere или Shaxper) из Стратфорда-на-Эйвоне — ростовщика и торговца недвижимостью, одного из пайщиков театра “Глобус” — и мифической фигурой одного из величайших творцов человечества бросался в глаза слишком многим. Сомнения в канонической (так называемой “стратфордианской”) версии авторства Шекспира высказывали Чарлз Диккенс и Ралф Уолдо Эмерсон, Уолт Уитмен и Владимир Набоков. Марк Твен даже поименовал Шекспира самым гениальным из никогда не существовавших на свете людей. Одновременно ширился список кандидатов в Шекспиры — ныне он превышает пятьдесят человек. Для западных учёных-нестратфордианцев наиболее вероятным претендентом на лавры человека, творившего под псевдонимом Потрясающий Копьём — именно так, через дефис (Shake-speare), были подписаны прижизненные публикации, — является Фрэнсис Бэкон. Существует также ряд теорий коллективного авторства.

В российском шекспироведении любые сомнения в авторстве Шекспира были заклеймены в тридцатые годы прошлого века как “идеологически вредные”. И соответственно, заморожены на десятилетия. Прорыв произошёл дюжину лет назад — с выходом в свет книги секретаря Шекспировской комиссии при Российской академии наук Ильи Гилилова “Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса”. Книга быстро стала интеллектуальным бестселлером: она выдержала ряд переизданий, вызвала бесконечное количество дискуссий в периодике и в академических кругах. Её даже выдвинули на Нобелевскую премию. В книге Гилилова на основе скрупулёзнейшего анализа документов эпохи доказывается, что под псевдонимом Потрясающий Копьём скрываются Роджер Мэннерс, пятый граф Рэтленд, и его жена Елизавета Сидни. Учитывая, что Рэтленд был участником ряда иных коллективных литературных мистификаций своего времени, возможно и соучастие в проекте некоторых других литераторов его круга.

Оставим в стороне скучные текстологические подробности и упомянем лишь ряд ярчайших фактов. Гербом Рэтлендов была рука, потрясающая копьём. После смерти Рэтленда (и воспоследовавшего самоубийства его жены) Уильям Шакспер явился в замок Рэтлендов, получил от дворецкого деньги и навсегда покинул Лондон. С тех пор ни одной пьесы Шекспира — вплоть до выхода так называемого “Великого фолио”, приуроченного к десятилетию ухода из жизни четы Рэтлендов, — не было напечатано. Одноклассниками Рэтленда по учёбе в Падуанском университете были небезызвестные Розенкранц и Гильденстерн. Непосредственно после возвращения графа Рэтленда из посольства в Данию выходит в свет вторая, значительно переработанная редакция “Гамлета”, в которой появляется множество бытовых реалий.

26 марта 2007 года Ильи Менделевича Гилилова не стало — и со смертью автора значение его интеллектуального подвига как-то забылось, отодвинулось на второй план. А между тем речь идёт о серьёзном открытии, впервые в истории “шекспировского вопроса” совершённом российским учёным. Уже после смерти Гилилова вышла в свет яркая книга Марины Литвиновой “Оправдание Шекспира”, в которой отстаивается идея коллективного — графа Рэтленда и его учителя и воспитателя Бэкона — авторства.