Фабрика мертвецов (СИ) - Волынская Илона

– Чегой-то вам поплохело, панычу? – физиономия хозяина истекала сочувствием, хоть ту же чашку подставляй. – Може, сголоднилы? Курочку резать прикажите?

- Есть мы у вас не будем! – немедленно отрезал Ингвар, словно уж умирал с голоду, но горделиво отказывался принять от Бабайко и крошки хлеба. Ну, и куска курицы. – Господину петербургскому щеголю уж не в первый раз дурно.

«Ах ты ж…» - Митя отставил чашку. Слабости своей этому наглому плебею он больше не покажет!

- За себя говорите, молодой господин Штольц! – поручик основательно уселся за столик под вишней и потянул к себе жбан с квасом. – Я не собираюсь обижать любезного хозяина отказом.

- Ингвар, вы ведете себя отвратительно! – возмутилась Анна Владимировна. – Надо было подумать, что Митя с дороги, и эта неустроенность их имения… Господин Бабайко, Митя – сын Аркадия Валерьяновича Меркулова, нового хозяина заброшенного имения.

- Я веду себя отвратительно? Какая подлость… - начал было Ингвар… но его голос потонул в вопле хозяина дома:

- Че-е-его? – во всю глотку рявкнул Бабайко, и его физиономия опять нависла над Митей, только сейчас она вовсе не была сочувствующей. – Это как это? Мне то имение в губернской управе твердо было обещано… не могли его никому, окромя меня продать!

- Не все в губернской управе решается, Остап Степанович. – в голосе Ады звучало острое злорадство. – Митиному батюшке имение государь подарил. За заслуги на полицейском поприще.

- Полиц… - начал Остап Степанович… и с размаху хлопнулся на скамейку по другую сторону деревянного стола под зреющими вишнями. – Новые хозяева, выходит… Полицейские, выходит… - его глаза забегали туда-сюда, как у крысы, выглядывающей, в какую нору нырнуть. Похоже, сейчас он сообразил и зачем тут был Юхим, и какую весть сторож так спешил ему передать.

- Полицейский – только батюшка. – невинно уточнил Митя, с интересом разглядывая поданную ему чашку: на бело-голубом боку золотом красовался уже знакомый вензель старых хозяев их нынешнего поместья. Смотреть на ошеломленного лавочника было так забавно, что даже дурнота отпустила, да и вонь, хотя и не исчезла вовсе, но словно бы отползла – и затаилась, как бешенная, но хитрая псина, готовая в любой момент кинуться на горло неосторожному прохожему.

- Надо ж, всего на три дня по делам отъехал… а тут такие новости. - бормотал Остап Степанович… и вдруг сообразив, почему Митя с таким интересом изучает чашку, выдернул жбан из рук поручика, так что квас выплеснулся тому на мундир. Дрожащими руками налил в другую кружку – толстостенную, расписанную грубыми цветочными узорами. – Кваску, паныч, не угодно ли?

- Благодарю… Воды достаточно. – Митя аккуратно убрал «предательскую» чашку из-под жадно протянутых рук хозяина.

- Вода у меня особенная, колодец копать анженера с городу выкликали – с самой страшенной глубины воду поднял, ни у кого такого нет. - продолжал бормотать Остап Степанович, норовя вновь дотянуться до чашки. Митя, словно невзначай, переставил ту на другую сторону – пальцы Бабайко схватили воздух. – Надоть вам одразу было до меня ехать, а не по деревне вештаться: сынка-от нового полицмейстера ублажить – самое милое дело!

Ингвар одарил Митю таким презрительно-негодующим взглядом, будто тот сам требовал от Бабайко «ублажения». Петр неожиданно скривился тоже, но кажется, в его гримасе было больше зависти.

- Мой отец не полицмейстер. – процедил Митя, от злости даже замешкавшись убрать чашку от рук Бабайко. – Он начальник нового губернского департамента полиции! В прямом подчинении министру внутренних дел!

- Ты дывы, яка цаца! – обрадованный лавочник прижал чашку к груди как родную. – От и правильно, полиция – первейшее дело, покы мужик у нас вовсе не изнахалился, как у немцев али шведов каких!

- Чем вас не устраивают немцы? – немедля бросился в бой Ингвар.

- А тем, что у них простой мужик – а мнит об себе, нибы он така ж сама людына, як и пан, або купец какой! – отрезал хозяин дома.

Поручик одобрительно хмыкнул и многозначительно покосился на Ингвара.

- Ось вы изволили буваты по заграницам, панычу?

Митя помрачнел: прошлогодней поездки с отцом в Германию он бы тому и сейчас не простил – если б с тех пор не накопилось новых обид. Все его тогдашние мечты о знакомствах с кровными потомками Локи, Хеймдаля и Фрейи в берлинских светских салонах (может, даже с любимым внуком Одина – самим кайзером Вильгельмом!), обернулись отцовскими беседами с воняющими пивом начальниками участков, полицейскими, и многочасовыми бдениями над картотеками преступников. А на встречу с кайзером отец пошел сам! Сказал: детям там нечего делать!

- Не бывали? Ничого, побываете ще, какие ваши годы! – лавочник снисходительно покивал Мите. - Я вот кажинный год езжу по свинскому делу… Насчет щетины свиной. И шо там робыться – це ж страх! Кожинный праздник одевают спинжаки… нибы и не мужики, а паны якись! Секиры эти свои… ну нибы-то топоры, от як у Свенельда Карловича, за спиной подвяжут, мадаму под ручку – и ну по трактирам бузить! Своими глазами бачил як один такой на стол взобрался – и давай хаять: и правительство, и купцов, и кого попало! А другие ему орут, да секирами в пол стукают – одобряют, значит! А полиция токмо смотрит и никакой управы на них не имеет: кажуть, що они того… вольные дружинники, ци, як их…

- Хирдманны. - глядя на лавочника исподлобья, процедил Ингвар.

- У нас-то за таковые дела в ухо мужику залепишь, али пана урядника покличешь, щоб прописал неразумным на съезжей для успокоения… так ведь знаходятся канальи, прям в глаза объявляют, что их, де, бить нельзя, грамотные оне! И на то государя-императора воля есть!

- Правильно говорят! Вот спросите Митю, он разбирается! Я и домочадцев ваших на уроки приглашаю. В торговом деле грамота нужна… чтоб хоть вывеску правильно написать. – явственно намекая на надпись у входа в лавку, ехидно предложила Ада.

- Благодарствую. Мне хватает, а домочадцам моим и вовсе без надобности – их дело волю мою сполнять. – Остап Степанович обидчиво поджал губы. – Я, ясная панночка, государям нашим не указчик, а токмо мужика бить треба. Ибо есть он быдло, а скотина, якщо небитая, так обленится да изнахалится, шо и власть предержащих почитать перестанет. Тому якщо грамотных и впрямь бить нельзя, так звыняйте, учебу я вам тут учинять не дам.

- Вы лишаете деревенских образования, а потом они у вас… в ведьм верят! – порохом вспыхнул Ингвар. – Да и вообще… вы деревне не хозяин!

- А хто ж я? – искренне удивился Остап Степанович. – Подати за всю деревню вношу, потим вже сам з мужичков збираю. Землю в аренду взять – у меня, подработать на пристани – тэж, товару в лавке в долг – знов до мэнэ. Хто ж хозяин, як не я? Зато порядок: ни волнениев, ни недоимок! А що до ведьм… так поди в них еще, не поверь!

Глаза Ингвара полыхнули фанатичным огнем, он открыл было рот…

- В ваших словах немало разумного! – томно протянул Митя. – Я про битье… Вы ж и сами, если не ошибаюсь, крестьянского сословия?

- Думаете, меня-то не били, панычу? – вскинулся хозяин дома. – Я ведь из бывших крепостных Шабельских! К самой сестрице старого пана ще маленьким був в казачки взят, потим и в доверенные вышел. Багато чого об ее делах знал: а все едино, шо не по ней – под хлыст, на конюшню. И правильно! От того потом и сам в люди выбился, и мужиков держу во как![17] – он потряс сжатым кулаком. – А от свободы мужичью зло. При покойном-от государе дали свободу, так нет, шоб кланяться и благодарить, бунтовать вздумали! Землю им подавай! Може, их ще булками сладкими кормить, покы они полежат трохи? А панночку-то мою, тетеньку батюшки вашего, Родиона Игнатьевича, значится… вбылы панночку! Як щас помьятаю: стоять они на крылечке высоком, и дедушка ваш с бабушкой, и батюшка с супружницей – уже и вы, Петр Родионович в ту пору народились, да только матушка вас в доме, с нянькой оставила… ну и тетушка, та впереди всех, як положено. А под крыльцом мужичье – злые, с вилами, с дрекольем, оруть… А только она на них як глянет – они и притихли. Говорить зачала, стыдить… а тут – пиф-паф! Она с крыльца-то – брык! Мы подбежали, а она в пыли лежит – и дырочка черная, махонькая, точно меж бровями, да крови струйка! Як есть мертвая! Поверить невозможно!