Кола - Борис Поляков

— Ну и силен же ты!

Смольков встал. Ухмылкой дрогнули губы:

– А ты как овечка. И со мною, и с ними. Работать стараешься. А зачем? Не себе ведь! – И потянулся деланно. – Вот скоро вольные будем, тогда и гни горб.

– Обожди про то, – перебил Андрей.

Смольков оглянулся на дверь, и пошел к нему медленно, крадучись. Голос на полушепоте, злой:

– А про что хочешь? Про другое? Кто тебя спас от каторги? А? Кто сюда привез? Позабыл? Ты просил не тревожить до времени. Не тревожил. А теперь сроки пришли. Все!

– А ежели я не схочу так-то!

Смольков сощурился, резко стукнул обухом по ладони;

– Понял? Один уйду.

У Андрея во рту сухо стало.

– Сгинь, – негромко сказал он, – а то гляди... – И дернул топор из смольковских рук. – Махнуть не успеешь им, руку сломаю.

Смольков топор, не противясь, отдал. Сам пошел, пятясь, к дверям, пообещал:

– Силой меряться я не буду. А что сказал, сделаю. Кто мешать мне удумает, сонного порешу.

И вдруг весь подался к Андрею, закричал диким шепотом, жилы вспухли на шее:

– Руку сам-себе отрублю, а уйду-у! Уйй-дуу! Слышишь?!

На время тихо стало в амбаре. Где-то близко, за стенкой, плескалось море. У шняки стучал топор. Отдавалось толчками эхо. Андрей молчал. Смольков сник, опустил голову, потом медленно сел, скрестив ноги, сказал глухо:

– Потолкуем, Андрюха. Так это я, от обиды.

– Говори, – Андрей бросил топор и устало сел на кряж.

Все вдруг безразлично стало.

– Я, Андрюха, боюсь, – заговорил тихо Смольков. – Не уйдем отсюда теперь – потом век не выбраться. Добром нас к норвегам с собой никто не возьмет. Не вольные потому что – ссыльные. Тот же Сулль с Афанасием как поймут – уходить хотим, – не дрогнут, повяжут нас и сдадут исправнику. Тот враз колодки обует. Потом не вернуть уж.

...В одной деревне Андрей все-таки мужикам попался. Как ни бежал, ни отбивался, а повязали. Били, связывая, били связанного еще. Сдали старосте. Так и не смог до дому дойти, не дали. А подумалось про Афанасия: «Прав Смольков, этот в цепь закует, не дрогнет».

Сказал тоже тихо, не подняв глаз:

– Сулль не попирал нас. За что ж ему так?

Смольков встрепенулся, дернулся весь, перебил:

– Нас! Нас! Андрюха! Истину говоришь! – И подался весь. Похоже было – вот-вот опустится на колени и поползет к Андрею, заглядывая в глаза по-собачьи преданно. – А я-то спужался как! Господи! Думал уж – отшатнулся ты! А мне и тебя, и себя жаль. Я ведь правду сказывал – не боюсь греха, пока жив, а там что будет. – И дергал за плечи Андрея, смотрел умоляюще на него снизу: -— Уйдем, Андрюха! Как бога молю! Края там счастливые, жить станем вольно. Доподлинно знаю. Не хуже колян жить станем. Слышь, Андрюха? Слышь ты меня?

– Неладно на душе стало, – пожаловался Андрей.

– Это мнительный ты, – заторопился Смольков. – От характеру. Не бывал в переделках-то, на волос от смерти не стаивал, не выбирал, как жить. Пройдет это все, Андрюха. О себе думай. О них не надо печалиться. Коль все ловко устроить, славно уйдем, и они живы останутся. А что шняку да харч возьмем – эка невидаль, отдадим потом. Случай выдастся – заработаем и пошлем. Не казни ты себя! Из Колы к норвегам летом ходят частенько. Пошлем с оказией, и душа твоя успокоится.

И вдруг осекся, скосил глаза к двери и замер, вслушиваясь. Лицо стало бескровным. Рука медленно потянулась за топором.

Андрей тоже услышал: за дверью, под чьей-то ногой тихо шуршал песок. И еще были слышны какие-то звуки, неясные. И ёкнуло страхом сердце: крадется кто-то, подслушивает. Внутри что-то оборвалось, позвало к действию. О, черт! Как теперь все обернется?! И вскочил. Не медля, наступил ногой на топор, оттолкнул прочь Смолькова, метнулся в дверь.

Возле амбара был Сулль. Покуривая трубку, он перебирал доски. От неожиданности Андрей слова не мог сказать. Напрягся, словно перед прыжком, глядел на Сулля и упор: слышал он или нет?

А Сулль Андрея не замечал. Или вид такой делал.

Брал доску спокойно, осматривал, ставил в сторону. Кучка уже набралась.

– Ты что, Сулль Иваныч? – из-за спины Андрея Смольков старался голос свой бойким сделать.

– Что? – обернулся неторопливо Сулль.

– Зачем доски? – голос опять Смолькова подвел, дрогнул.

– А... доски. Я прошу брать их. Помочь нести к Афанасий. Шняка надо немного закончить.

– Обоим, что ли, идти?

– Нет. Один хорошо.

Афанасий кричал от шняки:

– Скоро ты, Сулль Иваныч?

– Да, да. Иду, – Сулль забрал половину досок в охапку, направился к шняке.

Андрей со Смольковым переглянулись.

– Иди ты, – прошептал Смольков. Глаза у него белыми стали, распахнутыми. – А я издали уж постерегу.

У шняки работали молча.

От борта к борту, шириною с добрый стол, смастерили подобие корыта. Получилось лежбище прочное. Афанасий словоохотливо пояснил:

– Видел? Сюда их вытаскивать будем. Как преступника в старину: поймал – и на плаху, голова враз долой.

– Да, да, – Сулль был серьезен. – Ни одна рыба не есть преступник, а акула преступник. С ней шуткам нельзя быть.

Андрей держал себя настороженно. Он как-то враз отделился от Сулля и Афанасия. Мысли только тем и заняты были: слышал Сулль или нет? Если слышал – чего ждать следует? Повязать не должны бы. А на шняке могут уйти. Скорее всего. Оставят их со Смольковым – отсюда не убежишь. Вернутся потом с исправником... А ведь только что работали все за равных, из одной чашки ели. Эх, неладно все получилось! Смольков этот, шняка. Прижились бы в Коле, ждали случая верного. Может быть, на парусник бы какой-нибудь упросились. Все по совести, честно.

И Андрею противно все было, стыдно, муторно.

Никита сказал за ужином: «Кир вон намедни с ватагой бражников был в слободке». Бабуся на него осерчала: «Ты, – говорит, – сам, видно, пьяный был». Никита осекся и согласился. Может, дескать, и обмишурился.

И разговор на другое свел. А Нюшка сразу уверилась: был. Был Кир в слободке. И досадой, обидою всколыхнулось сердце. После Нюшкиных-то объятий? Когда ее залог взял?

Кир как ушел с залогом, к Нюшке ни ногой больше. Шхуна его, сказывали, к норвегам ушла, а он будто в Коле остался. Видели его дома, видели в кабаке. К Нюшке не шел. И она терялась в догадках: где он, что случилось? Подружки на вечерицы звали – не шла. Управлялась с работой по дому и садилась в горенке с пяльцами. Вышивала узоры шелком, напевала частушки, томилась, тревожилась и ждала: вдруг камешек стукнет в светелошное оконце?

Дождалась... Вон куда его занесло.

После ужина, пока мыла посуду, света не видела. Хотелось все бросить и побежать, найти бы его, увидеть и враз понять: правда ли? Как Никита шутить с бабусею сейчас может, господи!

Сказалась хворой, пожелала спокойной ночи, бабусю поцеловала и пошла к себе. Неведомая Нюшке боль сжимала сердце, и сил не было сладить с ней. Беспомощной, беззащитною себя чувствовала. Ноги по лесенке тяжко шли. В слободке был Кир. А у слободки слава известная. Мало что вспять Никита пошел. Кир мог быть! Ох, мог, конечно. Как же она это недоглядела?!

А когда в полночь стукнул камешек по стеклу, Нюшка не удивилась, не обмерла. Работу в сторону отложила, встала, шаль на плечи накинула и пошла с плошкой вниз. В сенцах фонарь вздула. Удивляясь спокойствию, направилась через крытый двор к задней воротине. В душе приготовилась: любовь, измена, свадьба, возврат залога – ничем Кир врасплох ее не застанет, не удивит.

Воротину не таясь открыла, будто дверь в сени – нараспашку. Осветила фонарем Кира. Глаза заискивающие, молящие. Голос нежностью обнял ее всю сразу:

– Нюшенька!

Опустила фонарь расслабленно и потонула в объятиях Кира. Опахнуло смолой, парусиной, рыбой. Губы солоноватые. Пришел, любит. А она-то сомнениями извелась, господи! И кольнуло тревогой и болью: был в слободке! Отстранилась и подняла фонарь, всматривалась в лицо Кира и не могла понять: вправду ли был там, нет?

– Что ты, Нюшенька? Что, любовь моя? – шептал Кир.

Глаза преданные, любящие. От ласкового голоса сердце сжимается.

И опять привалилась молча к Киру, обмякшая. Нет, не узнать сразу. Да и что сомнениями изводиться: был, не был? Здесь он теперь, рядом! Потом остальное узнается. А сейчас ни ему, ни ей уйти некуда. Судьба, видно, им одна.

И опомнилась, где стоит. Оглядываясь во двор, взяла Кира за руку, шепнула, подавив вздох:

— Идем, закрывай воротину.

...Горела свеча. Нюшка лежала на спине в своей постели и нежилась. Утомленной, спокойной и благодарной чувствовала себя. В душе царил мир. Лениво, сами собой текли неясные, но приятные мысли. Скоро она, Нюшка, будет жена и хозяйка в доме у Кира. Теперь уже скоро. А Гранька старается там... И хмыкнула тоненько, извернулась мягко и осторожно, чтобы не потревожить Кира, легла повыше и смотрела на него.

Кир спал. Уткнулся в подушку и на полуслове заснул. Губы полуоткрыты, дыхание ровное. Нюшка убрала от его лица волосы, погладила их крепкой своей рукой. Ей почудился слабый запах смолы, парусины, табака, неприятного водочного перегара.