Гвардеец - Дмитрий Николаевич Дашко

Любимым развлечением императрицы была пальба из окна, говорят, стреляла не хуже снайпера. Обожала присказки вроде: «Ямщиком свищет, кошкой мяучит и насвистит хорошее». С удовольствием слушала пение дворовых прислужниц: «Девки, пойте». При ней неотлучно следовали женщины, болтавшие без умолку и веселящие ее до слез. Их называли «трещотками».

Гвардейцев она привечала, любила смотреть, как полки под руководством Миниха штурмом брали возведенные из снега и льда крепостные укрепления. Терпеть не могла пьянства, в обязанности охранявших гренадеров вменялось выводить с приемов упившихся гостей. Мне на раз под локотки приходилось утаскивать не рассчитавших собственные возможности вельмож.

И все бы ничего, но однажды Дерюгин пристал с вопросом, когда я последний раз был на исповеди. Стоит отметить, что большинство солдат в полку православные, для них в полковом дворе соорудили походный алтарь. Католики и лютеране обязаны посещать молитвенные дома в свободное от службы время.

Я признался, что давно не был в церкви. В результате на меня наложили взыскание. Поручик обещал содрать три шкуры, если и впредь буду вести себя подобным образом.

Это заставило меня принять важное решение. В прошлой жизни я окрестился незадолго до призыва в армию. Не скажу, что соблюдал посты и молился, как положено. Даже в церковь ходил редко. Однако вера внутри жила и требовала выхода. Фон Гофен считался лютеранином, но я ведь был от рождения православным.

Слова Дерюгина долго звучали в ушах. Он прав: надо что-то делать.

Я нашел полкового священника — отца Илью, поговорил с ним: рассказал, как мечется моя душа, какие противоречия рвут меня изнутри. Конечно, священник не узнал, что я выходец из далекого будущего, который перенесен сюда некими лицами из параллельного мира. Но отец Илья сумел разобраться в моих метаньях и дал ценный совет. Я решил креститься заново. Это событие было намечено на день, следующий после празднования Рождества Христова.

Торжества эти всегда отмечались с размахом. Нас готовили несколько дней, гоняя как сидоровых коз.

В девять часов утра все четыре гвардейских полка, пройдя торжественным маршем с флейтами и барабанами мимо Зимнего дворца, спустились к Неве. С Петербургского острова прибыл армейский Ингерманландский полк.

Нас выстроили в огромное каре. Напротив дворца из тонких досок возвели восьмиугольную открытую иордань с куполообразной крышей, на которой стояли статуи ангелов, а между ними — картины, представляющие крещение Христа, всемирный потоп и Красное море. Иордань обнесли балюстрадой с маленькими ангелочками. К проруби вел пол, выстланный красным сукном.

Я стоял в первых рядах и отчетливо видел появившуюся процессию во главе с архиереем новгородским. Всего набралось человек полтораста.

Подойдя к иордани, они прочли молитвы и окурили ее из ладанок. Затем архиепископ освятил иордань, опустив в прорубь крест.

По команде вынесли знамена полков, поставили у углов строения, окропили священной водой. Офицеры приказали зарядить фузеи. Как только церемония закончилась, прозвучали залпы орудий, мы тоже палили беглым огнем.

Потом полки развели, а к проруби кинулось немало людей, чтобы умыться святой водой или отнести хоть немного домой.

На следующий день меня крестили.

Глава 18

Много лет Новый год у меня ассоциировался с посиделками за телевизором, нудным и томительным ожиданием момента, когда блатная камарилья, оккупировавшая все «кнопки», сгинет и начнутся нормальные передачи и фильмы. С салатами, наструганными мамой, ее знаменитой селедкой «под шубой», курочкой, натертой специями и томящейся в духовке. С прогулками по праздничным улицам, наполненным пьяными добродушными компаниями. И снова с посиделками за одним столом — с отцом и матерью, моей девушкой — они у меня не часто, но все же менялись. Такая была традиция у нашей семьи — встречать Новый год вместе, а потом идти к нарядной елке, стоявшей на городской площади. Лишь однажды я провел праздник вне стен родного дома — это случилось, когда меня призвали в армию. Нас было трое, мы заперлись в каморке полкового слесаря, сообразили нехитрый стол и грелись от огромной раскаленной лампы. Мой сослуживец умудрился потом, когда глаза слипались сами по себе, заснуть возле нее и спалить гимнастерку.

Этот Новый год оказался вторым, который я отмечал без своих. Если не считать, конечно, Карла. Он знал о моем решении перейти в православие, вяло отговаривал, даже сводил к пастору, смотревшему на меня, как на изменника.

— Зачем вам это, сын мой? — в лазах пастора застыла такая скорбь, что я не сразу нашелся, что ответить.

— Мне не объяснить это словами, святой отец. Я просто знаю, что так надо.

Священник опустил голову и долго подавленно молчал. Мне тоже было как-то не по себе.

Так получилось, что мы держались отдельно от довольно обширной немецкой диаспоры Петербурга. Просто не было точек соприкосновения, разве что молитвенный дом, куда изредка ходил Карл. Никто не приглашал в гости, не звал отмечать праздники, не давал приглашений в театр или на бал. Повозки с веселящимися людьми проносились мимо, мы провожали их тоскливыми взглядами.

Служба засасывала, свободного времени оставалось катастрофически мало, тем более что я лелеял честолюбивые мечты, а без долгой самоотверженной и нудной (что греха таить) работы не обойтись. Война с Турцией началась, но гвардейцев пока не трогали. Все осталось по-прежнему — караулы, работы, наряды, разве что наше капральство занималось по особой, составленной мной, программе, и занятия постепенно приносили первые плоды.

Сказать, что обучение гренадерам давалось легко — нельзя. Поначалу они не понимали, чего собственно от них хотят. Я как мог, объяснял, но иногда кусал губы от бессилия, когда до меня доходило, что разница между нами оказывается слишком большой. Мои гренадеры были детьми иного века с его неторопливым ритмом, долгими сборами и медленной ездой. В их глазах я выглядел торопыгой, слишком суетливым и… странным. Хорошо хоть они объясняли эту странность моим иноземным происхождением.

— Неужто все немцы такие? — порой задавался вопросом Чижиков.

Тут его взгляд падал на впавшего в длительную меланхолию по причине любовного фиаско Карла, и великан-гренадер заключал:

— Да нет, кажись, есть и ничего себе. На человеков похожие…

Капля камень точит. Я руководствовался этой поговоркой и брал одну крепость за другой.

В конце января случилось событие, сделавшее меня на долгое время притчей во языцех. Я возвращался поздним вечером со службы, уставший и продрогший. Зима выдалась холодной, мундир не грел, денег на шубу не хватало, я купил с первого жалования обычный крестьянский тулуп, сделанный из овчины, потратив отнюдь не лишние семьдесят копеек. На условности дворянского этикета было наплевать, особенно, когда на дворе минус тридцать,