Гвардеец - Дмитрий Николаевич Дашко

От скуки снял с ремня ружье и стал вертеть в руках.

В той жизни я служил в армии всего год, за это время удалось раз пять пострелять из штатного «Калашникова», не скажу, что из меня получился снайпер, но на твердую «четверку» мог рассчитывать всегда.

Здесь нам выдали длиннющую полутораметровую фузею особого гвардейского образца. Она сантиметров на десять длиннее армейских пехотных. На стволе знак в виде начальных букв полка — «И. П.». Стреляли мы немного, в основном холостыми, ибо обучение зимой даже в гвардии проводилось редко. Армейские части те вообще только в летних лагерях палят, а количество выдаваемых патронов ограничивается тремя боевыми в год. В качестве мишени служат щиты с нарисованными черной краской ростовыми фигурами.

Но в теории меня поднатаскали. Спасибо Чижикову!

Заряжение фузеи — вообще штука долгая и муторная.

Итак, достаешь из сумы бумажный патрон, откусываешь уголок, ставишь курок на предохранительный взвод (кому охота ненароком в себя выпалить), откидываешь огниво, сыпешь чуть-чуть пороха на полку, закрываешь ее крышкой-огнивом, набрасываешь на курок предохранитель. Это еще не все. Ставишь ружье прикладом на землю, высыпаешь остальной порох из патрона в ствол, комкаешь бумажку с пулей в руке, достаешь шомпол и аккуратненько так досылаешь заряд в казенную часть. Потом надо хорошенько утрамбовать. Перед выстрелом снимаешь предохранитель и отводишь курок назад. Теперь можно стрелять — достаточно нажать на спусковой крючок.

Времени отнимается прорва, нервов тоже. Действий выполняется масса: читать и то устаешь. С непривычки в лучшем случае раз в минуту выстрелишь, постепенно, с опытом, получается быстрее. Рука набивается. Есть, говорят, такие умельцы, в основном среди казаков, что пять пуль успевают высадить за это время.

После оглушительного выстрела, шеренга окутывается густым противным туманом, щиплющим глаза — порох-то черный. Гранулы его похожи на графит, но когда разотрешь, он становится бурым. Большинство пуль из свинца, кроме них есть и картечные, их выдают в меньшем количестве (из семидесяти патронов — двадцать).

Более-менее меткая стрельба на расстоянии около ста метров, с дистанции шагов в триста можно даже не целиться, толку никакого. Пруссаки те вообще учатся палить на ходу, а потом бросаются в штыковую атаку.

Конечно, после «калаша» фузея кажется жуткой архаикой, но ничего лучше пока не придумали. На вооружение русской армии это гладкоствольное ружье с кремневым замком, называвшимся «французским батарейным», попало недавно — несколько лет назад, правда, полностью перевооружить все войско не успели, и некоторые части снабжаются устаревшими мушкетами. Но на гвардии не экономят, мы получаем только лучшее. Кстати, такая конструкция замка считается самой передовой в Европе, так что наши генералы порой нос по ветру держат.

Срок службы фузеи десять лет. Раз в два года полк получает сумму на ремонт. Ипатов постоянно проверяет наше оружие, если находит «разстрел» или раковину, фузеи заменяются. Армейские стоят два рубля пятьдесят копеек, гвардейские подороже на целый рубль. Легкими их не назовешь, в среднем весят килограммов пять с половиной.

Я повесил ружье на ремень и стал прохаживаться по караульному пятачку. Может, гусиным шагом пойти, чтобы согреться… Физкультура — она в любой ситуации выручит.

Дома я постепенно устроил импровизированный тренажерный зал, из всякого барахла соорудил штангу, гантели, гири. Как только выдавалась свободная минутка — упражнялся. Тело настоящего фон Гофена и раньше то рыхлым было не назвать, а теперь так раздалось, что мундир враз сделался тесным. Хорошо, Чижиков предупредил, чтобы я одежду посвободней заказывал: в непогоду поддевать лишнюю пару нательного белья.

Мускулы росли как на дрожжах, и это без всяких анаболиков, энергетических коктейлей и прочих хитростей. Не ожидал настолько стремительных результатов. То ли предрасположенность такая, то ли какие-то неизвестные факторы действовали. Бицепсы превратились в банки, трицепсы запузырились, на прессе отчетливые квадратики проступили. Таким я еще никогда не был. В зеркало смотрел и глазам не верил.

Карл сначала посмеивался, но потом враз посерьезнел, когда хорошенько меня в бане разглядел. Ему стало завидно, и с тех пор мы занимались вдвоем.

Теперь я выглядел здоровей Чижикова, раньше считавшегося самым крупным среди гренадер, а значит во всем полку. Он был выше меня, но куда худощавей.

С моей легкой руки еще несколько человек заразились тяжелой атлетикой, но не у всех хватало терпения. Многие быстро остывали и прекращали занятия.

Ипатов одобрил мою «методу» и стал прививать среди гренадер. Так волей-неволей я стал готовить среди измайловцев будущих «мистеров Вселенная».

Кроме того, с моей подачи в полку прижились и некоторые жаргонные словечки, такие, как скажем, «мажоры».

В полку хватало богатых солдат-дворян. Некоторые имели в Петербурге собственные дома, приезжали в полковой двор на роскошных экипажах с гайдуками на запятках, носили не знавшие грязи мундиры из дорогого сукна, украшали уши золотыми серьгами, а пальцы рук перстнями с переливающимися бриллиантами.

В нашем гренадерском капральстве третьей роты был только один «богатенький Буратино» — князь Тадеуш Сердецкий, выходец из знатного польского рода. Его отец чем-то приглянулся Петру Первому, и Сердецкие на долгое время вошли в фавор. Кто-то из них служил даже при Екатерине Первой в знаменитой кавалергардской роте, при Анне Иоанновне ее распустили. Самый младший — белобрысый, рослый, с капризной складкой тонких губ и огромными, похожими на веер ресницами, попал к нам.

Он делал карьеру при дворе и в полку появлялся редко. Его папа ежемесячно отваливал ротному кучу денег, и Басмецов смотрел сквозь пальцы на то, что в строю вместо Тадеуша стоит его крепостной — тоже поляк по имени Михай.

Как-то раз я в сердцах назвал Сердецкого мажором, другим гренадером это понравилось. Они подхватили и понеслось. Даже семеновцев с их «красавчиками» заразили.

Я так увлекся воспоминаниями, что не сразу сообразил — у ворот творится что-то неладное. Оттуда пулей летел подчасок. Он заскочил в штаб, вытащил оттуда трясущегося капитана и взволнованного Ипатова, они побежали втроем. Толстой на ходу пригрозил мне кулаком. Не зная, что и подумать, я вытянулся во фрунт и сделал фузеей на караул.

Ворота распахнулись, на полковой двор вошла многочисленная процессия с факелами. От набившегося народа враз сделалось тесно, как на торжке в базарный день. Впереди всех шагала высокая полная женщина с гордо поднятой головой. По бокам ее сопровождали двое в роскошных одеяниях. Одного я узнал сразу — это был Густав Бирон. Он что-то говорил женщине на ухо, та слушала его внимательно, одобрительно кивая. Второй уступал Густаву ростом, но в его внешности