"Спецназ древней Руси". Компиляция. Книги 1-10" (СИ) - Корчевский Юрий Григорьевич

Створ Золотых ворот открыт. В проезде и возле него пусто: ни пеших, ни конных. Хотен выезжает на луг и слышит за спиной трубный глас, будто с неба:

– Счастливого пути, господине мечник!

Хотен разворачивает коня. Он узнал голос старейшины сторожей, но и теперь, когда тот не прячется за зубцом стены, не может его рассмотреть: солнце слепит. Кланяется неясной, солнцем наполовину съеденной тени.

– Спасибо на добром слове, Сновид Сигурдович! Мне тут недалеко.

Недоброе предчувствие, словно железной рукою, стискивает сердце нарядного мечника. Что могло случиться дома? Если несчастье какое, в эти два дня ему бы уже донесли, нашлись бы доброхоты…

Копыта стучат по доскам моста через Лыбедь, теперь направо. Будь под ним Рыжок или бедный Яхонт, можно бы уж и поводья бросить. А вот красавец Белян не знает пока дороги. Ничего, скоро запомнит… За этим холмом они и прячутся, Дубки. Только объехать и… Господи, пронеси!

Нет, обмануло предчувствие. Слава богу, не сгорели Дубки. Все постройки вроде на месте, и дымок из поварни тянется.

– Гы-гы-гы! Вот мы и дома, хозяин!

Это Хмырь радуется. Чему? В тереме на Сретенской, в завидном месте на Горе, у него своя, отдельная повалуша, он без пяти минут вольный киевлянин и оруженосец. А здесь…

Бог мой, это что же за диво? Ворота распахиваются, выходит навстречу Анчутка, перед собою на вытянутых руках несет обнаженную саблю, на шее лежит веревочная петля, а конец веревки за персиянином по земле тянется. Бухается на колени.

– Руби голова, хозяин, вешай мэня на воротах. Я, Абу Шахид Куздари, перед тобою виноватый, не устерэг.

Рванул воротник Хотен, только золоченые пуговки посыпались. Прохрипел:

– Кто помер? Малец? Как? Да говори, не томи, а то и впрямь зарублю!

– Все живы, Аллах милостив, – вроде как и удивился Анчутка. – Вот только сбэжала твоя жена и всех остальных увэла. Сына твоего, хозяин, остатных лошадэй, дэвку Хвойку.

– Испугалась ратных, когда Изяслав шел на Киев?

– Сие случилось еще за недэлю до ратных. И если испугалась ратных, зачем было меня травить?

– Тебя травить? – и вдруг вызверился на Хмыря. – А тебе-то что здесь надо?!

И тут холоп, протягивая на ладони собранные с земли пуговки, поглядел на него такими глазами… Господи, да именно такими глазами смотрят наивные здоровяки вроде Хмыря на увечных или на детей-калек! Вспыхнул тут мечник от стыда, кровь залила ему лицо, он поднял Беляна на дыбы – и едва не задело копытами бедного парня, повинного только в доброте своей и услужливости. А Хотен пришпорил коня и помчался, в скачке гася отчаяние нежданной напасти, по лугу к большому одинокому дубу, той тропинкой понесся, каковой убегал из дому в лес позапрошлогодней осенью, когда Баженко почему-то плакал не переставая, и нельзя было нигде в усадьбе спрятаться от его тонкого писка. Объехал дуб, придержал коня и вернулся к воротам шагом, уже решившийся действовать и вроде бы способный на это.

Хмырь предпочел исчезнуть: повел, очевидно, лошадь в конюшню. Анчутка в прежнем дурацком виде стоит у ворот.

– Верни саблю в ножны, скинь с шеи чертову веревку, – отрывисто приказал Хотен. – Не бойся, без кары не останешься! Обещал я отпустить тебя безденежно, как возвращусь, а теперь не пущу. Вот те и наказанье.

Сам снял веревку с шеи раба, хотел было увести его в рощу, чтобы выспросить без лишних ушей. Вот только нет теперь лишних ушей в доме – разве что домовой и сверчки подслушают. Спешился, забросил повод на коновязь, гаркнул Хмырю, чтобы не вздумал расседлывать свою драгоценную Мухрыжку. Поманил за собою Анчутку, чтобы не одному входить в дом.

Первый вывод сам собою напрашивался: вещей было увезено столько, что речь шла о двух возах, не меньше. Он вошел в ложницу, где все еще пахло Любавой, хотел было перекреститься на красный угол, но там только паутина висит. Сел на голые доски кровати, хлопнул ладонью рядом с собою, силушки не рассчитав. Скривился от боли:

– Садись, Анчутка! Поведай теперь подробно. Так, говоришь, отравили тебя?

Выяснилось, что студеная зима все-таки, хоть и не взял его с собою Хотен, и в Дубках допекла персиянина: начал кашлять. Волхв ему продал мешочек с травами, показал Хвойке, как заваривать, и наказал ежедневно пить перед обедом. Выпил отвару Анчутка и в тот роковой день, ничего не заподозрив, а проснулся только назавтра к полудню, с раскалывающейся головой и в пустом доме.

– Казни меня, хозяин, я виноват.

Хотен отмахнулся. Возможно предположить, что Любава ушла к отцу, прознав о его шашнях с Несмеяной. Тогда возникает вопрос, как Любава про те тайные встречи доведалась. Да и любой порядочный отец отправил бы тотчас дочь обратно, в новую семью: спит ли муж с кем на стороне, не спит ли, сие его, мужнино, дело. Коли жене его поведение не по нраву, следует ей обратиться к мужу, коли не боится быть избитой, а не бежать, да еще забирая с собою все приданое и ребенка – эх! Стукнул Хотен кулаком по доске и не почувствовал на сей раз боли. Дело склонялось к самому позорному для него объяснению.

– Анчутка, ты же не дурак. Ты же добре ведал, что доведется передо мной отвечать, когда с войны вернусь. Ты ведь припоминал, что деялось в доме, выискивал непривычное, искал следы. Не могло ведь такое случиться с бухты-барахты, без всякой подготовки. Ты нашел чего? Говори!

– Нашел. Под кроватью. Хозяйка разорвала грамотку, да и под ноги, а Хвойка замэла под кровать нечаянно. Вот.

Из пазухи достал и с поклоном протянул хозяину свернувшийся в трубочку клочок бересты. Хотен развернул и установил, что держит в трясущихся руках среднюю часть короткой грамотки. Прочесть можно было немного: «Любав»; «страдаю от», «весь буду к тебе», «дождатися». Были на клочке еще и неполные слова, их в другом случае Хотен попробовал бы восстановить, да только не было в том сейчас нужды. Кровь снова бросилась в лицо мечнику: сомнений нет, что перед ним обрывок любовного послания.

– Откуда ж взяться грамотке в моей усадьбе? Из тучи выпала или на стреле прилетела?

– Грамоты госпоже от твоего тэcтя, Корыта, привозил его приказчик. Четырэ раза приезжал.

– Возрасту какого?

– Постарше госпожи. А вот Хмырю в вэрсту, пожалуй.

– Закрывалась ли Любава с сим приказчиком наедине? – в пыльный пол уставившись, трудно выговорил Хотен.

– Чего не видэл, того не видэл. По двору с ним гуляла, да.

– Ты вот что, Анчутка, собирайся. Возьми лук, вооружи Хмыря. Оружие мое хоть не украли? Нет? И про шкатулку забыл спросить.

– Шкатулка твоя цела. Пуста вот только.

– А там и не оставалось много кун. Иди собирайся.

Хотен, как был, в сапогах и шапке, улегся на голые доски кровати. Что там говорил мудрый старый Радко? Ага, «только размечтаешься – и мордой в грязь!». Вот и исполнилось. Будут дети бежать впереди его коня и, от плети увертываясь, рожки из пальцев к головам приставлять, орать: «Рогач! Рогач!» Позор ведь не скроешь, а смыть его можно только кровью – Любавы и ее полюбовника. И сына заодно отбить. Вот это просто в голове не укладывается: как посмела она забрать у него Баженку? Придется мальцу расти без матери, тоже ведь беда…

– Мы готовы, хозяин.

– Поедешь на Мухрыжке позади Хмыря. Она кобыла крепкая, а ты мужик нетяжелый.

Смешно было бы для посещения тестя, богатого купца Корыто, надевать полный доспех. Кольчуги под кафтаном и меча на поясе достаточно, да еще если рядом такой лучник, как Анчутка.

Из отпущенного ему для семейных дел времени оставалось всего три часа, когда Хотен ворвался в горницу тестя. А что? Разве тесть не член семьи, и разве не семейное у него дело? У Хотена десница на рукояти меча, персиянин встал в углу, стрелу положив на лук, Хмырь с боевым топором оставлен у ворот со стороны двора, с приказом никого не впускать и не выпускать. Оба холопа предупреждены, что беседа может закончиться большой кровью.

А в горнице купец, сидевший в одиночестве за столом, усеянным берестяными грамотками, поднял глаза от своих записей и спокойно приветствовал зятя.