Падшие ангелы - Трейси Шевалье

— Она вязала.

— Она что-нибудь говорила?

— Нет, она мне только улыбнулась.

— Сейчас же прекратите это! — крикнула надзирательница. — Говорить о таких вещах не разрешается. Иначе вы немедленно уйдете отсюда.

— Это хорошая новость, — сказала мамочка, не обращая внимания на надзирательницу. — Вязала, говоришь? Как и я. — Она посмотрела на шерсть на табуретке и рассмеялась. — Они заставляют меня делать то, что я умею хуже всего. Когда я выйду отсюда, то стану мастерицей по вязанию носков.

— А эти носки для тебя? — Мне трудно было представить мамочку в серых носках в красную полоску.

— Нет-нет. Это для заключенных-мужчин. Чтобы нас чем-то занять. Иначе тут и в самом деле скука смертная. Поначалу я думала, что с ума сойду. Но не сошла. Да, у меня же есть Библия для чтения. — Она показала на полку, где стояли две книги, а еще неглубокая тарелка и чашка, деревянная солонка, кусочек желтого мыла и маленькие щеточка и расческа. — И посмотрите, что нам дали! — Она показала на вторую книгу. Я прищурилась, читая название — «Здоровый дом и как его содержать». — Я прочла ее от корки до корки. И знаете, что там написано? Нужно спать с открытым окном по ночам! — Мамочка посмотрела на маленькое, забранное решеткой окно высоко у нее над головой и снова рассмеялась. К ней присоединилась Каролина Блэк.

— Китти, — тихо сказал папочка.

К моему облегчению, мамочка перестала смеяться.

— Ну, ты получила урок?

Мамочка нахмурилась.

— Что ты подразумеваешь под словом «урок»?

— Я хочу сказать, что хватит уже. Когда ты выйдешь, мы сможем вернуться к нормальной жизни.

— Ну, это зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «нормальной».

Папочка не ответил.

— Ты предлагаешь мне отказаться от борьбы, когда я выйду?

— Но неужели же ты хочешь продолжать?

— Напротив, Ричард, я думаю, тюрьма сформировала меня. Как это ни странно, но скука меня закалила — я теперь железная. «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Это, как тебе известно, сказал Ницше.[28]

— Ты слишком много читаешь.

Мамочка улыбнулась.

— Ты так не думал, когда мы познакомились. Впрочем, когда я выйду, у меня будет слишком много дел — не до чтения.

— Мы поговорим об этом, когда ты вернешься домой, — сказал папочка, бросив взгляд на Каролину Блэк. — Нельзя же ожидать, что в этих условиях ты можешь нормально мыслить.

— Тут не о чем говорить. Я приняла решение. К тебе оно не имеет никакого отношения.

— Все это имеет ко мне самое прямое отношение — я твой муж!

— Извини меня, Ричард, но все, чем я занималась в своей ничтожной жизни, не имело никакого смысла, пока я не вступила в СПСЖ.

— Как ты можешь говорить такое при Мод?

Мамочка посмотрела на меня. Вид у нее был искренно удивленный.

— А при чем тут Мод?

— Ты хочешь сказать, что рождение ребенка не имело смысла?

— Конечно, имело. Именно из-за Мод я и сижу в тюрьме. Я делаю это для того, чтобы у нее было право голоса.

— Нет, ты делаешь это для того, чтобы носиться по городу, преисполнившись чувством собственной важности, чтобы произносить дурацкие речи, пренебрегая домом и семьей.

— Да, я чувствую себя важной, — ответила мамочка. — Может быть, впервые в жизни у меня появилось какое-то дело, Ричард. Я работаю! Может, я и не такая оптимистка, как Каролина и Панкхерсты, которые верят, что женщины непременно получат право голоса. Но в один прекрасный день наша работа приведет к этому. Если я не увижу плоды своих трудов, то их увидит Мод.

— Да спустись же ты с небес на землю! — воскликнул папочка. — Ты утверждаешь, что делаешь это ради дочери. А ты когда-нибудь спрашивала у Мод, как она относится к тому, что ты бросила ее на произвол судьбы? Спрашивала?

Пять пар глаз уставились на меня. Папочка смотрел с бешенством, мамочка — с любопытством. Две надзирательницы взирали на меня без всякого интереса. Только похожие на собачьи карие глаза Каролины Блэк смотрели с сочувствием. Я покраснела. У меня болел живот.

Я сделала шаг назад, потом еще один и, даже не успев понять, что со мной происходит, пустилась бежать.

— Эй! Стой! — услышала я крик надзирательницы.

Я продолжала бежать по мосткам — назад, туда, откуда мы пришли, — вниз по лестнице, по двору, потом по коридору, постоянно слыша за собой крики женщин в серых формах, которым никак не удавалось меня догнать. Я добежала до двери, распахнула ее, бросилась к скамейке и упала в объятия Лавинии.

— Ой, бедняжка, — сказала Лавиния, поглаживая меня по спине. Я не могла сдержать рыдания. — Ну-ну, успокойся. Успокойся. Видишь, как хорошо, что я тоже пошла. Я так думаю.

Ричард Коулман

Когда мы вернулись из Холлоуэя, я сразу же пошел в дневную гостиную Китти, где она держит свои книги. И там я увидел, как глубоко она погрязла в этих своих делах.

Я думал найти и сжечь Ницше, но вместо этого сжег все объявления, все газеты, все плакаты, которые попались мне под руку.

Май 1908

Альберт Уотерхаус

Бедняга Ричард. Никогда не думал, что буду чувствовать за него смущение, но вот чувствую. Я всегда говорил, что его жена плохо кончит.

Сегодня как раз была наша очередь убирать крикетное поле, и мы шли на Хит, когда увидели ее. Слава богу, что Труди никогда не просила меня купить ей велосипед. Китти Коулман весело катила на двух колесах, платье ее было задрано до колен. Я хорошо успел разглядеть ее щиколотку — и, должен сказать, очень привлекательную щиколотку, — прежде чем отвел взгляд.

Ричард сделал вид, что не заметил ее, и я тоже притворился, что не вижу, но тут она звякнула в колокольчик, и нам пришлось снять шляпы, приветствуя ее. Она махнула нам и поехала дальше, мелькнув другой щиколоткой.

Мне показалось, что выглядит она просто шикарно, — это после шести-то недель в Холлоуэе, но ничего этого я Ричарду не сказал. Напротив, молчание в этой ситуации казалось наиболее адекватным.

Но к моему удивлению, Ричард заговорил сам, хотя мы никогда не поверяли друг другу тайные свои мысли.

— Скажите мне, Альберт, как вы управляетесь со своей женой?

Я споткнулся о тротуарную плитку.

— Как я управляюсь с женой? — «С любовью и твердостью», — подумал я, восстановив равновесие. Хотя ничего такого я не сказал — есть вещи, которые мужчина не должен произносить вслух.

— Китти шантажирует меня, — продолжал Ричард.

— Каким образом?

— Она говорит, что если я попытаюсь запретить ей работать на суфражисток, то она начнет произносить речи на митингах. Вы можете себе представить имя Коулманов на всех этих дьявольских бумажках, что они распространяют? Или на плакатах? Или написанное мелом на мостовой? Моя мать чуть не умерла со стыда, когда узнала про Холлоуэй, а это ее совсем доконает. Что бы вы сделали в моей ситуации?

Я попытался представить себе Труди, которая угрожает мне подобным образом, но вообразить такое было невозможно. Честь Уотерхаусов заботит ее чуть ли не больше, чем меня. И она скорее съест свою шляпу, чем выступит на митинге. Если я и слышу от нее какие-то угрозы, то связаны они с цветом штор в передней или выбором приморского городка для отдыха.

Ричард смотрел на меня так, словно ждал ответа.

— Возможно, это просто очередной этап в жизни вашей жены, — предположил я. — Возможно, суфражистское движение сойдет на нет. Они собираются устроить демонстрацию в Гайд-парке в июне. Это даже Труди знает, хоть она и не суфражистка. Возможно, этим они и удовольствуются, а ваша жена после этого остепенится.

— Возможно, — повторил Ричард, но, боюсь, сказал он это без особой убежденности.

Китти Коулман

Мод вот уже несколько недель меня избегает — с того самого дня, как я вышла из Холлоуэя. Поначалу я этого не замечала, поскольку дел у меня было по горло — взять хотя бы один июньский марш. Этот марш должен собрать невообразимое количество людей — такого еще не было нигде в мире. Мы с ног валимся от усталости — заказываем билеты на поезда со всех концов страны, получаем разрешения на маршруты и использование Гайд-парка, договариваемся с полицией, находим ораторов и оркестры, готовим плакаты. Это все равно что планировать сражение. Да что там сражение — целую войну.

Тут Каролине пришла в голову замечательная идея относительно нашей одежды на марше. Она должна быть очень эффектной, и этим костюмом я собираюсь отметить свое освобождение как из Холлоуэя, так и из бездны отчаяния.

Но среди всех этих дел я все же заметила, что стоит мне войти в комнату, как Мод выходит оттуда, а ест она чаще у Уотерхаусов, чем дома.

Ричард просто пожал плечами, когда я сказала ему об этом.

— А чего ты хочешь? — спросил он. Говорить с ним теперь — после моего выхода из Холлоуэя — трудно, он тоже меня избегает. Что ж, хорошо, что шкура у меня задубела!