Свет далекой звезды - Александр Чаковский

Следователь знал, как найти уязвимое место в сердце Оли. Он стал подробно описывать ей горе осиротевшей семьи. Он сказал, что погибший лётчик во время войны служил на том же фронте, что и она…

Оля повторила, что уверена в своём заключении и не допускает мысли о возможности нарушения технических условий при изготовлении основной партии.

Тогда следователь спросил: «Что вы по инструкции должны были бы сделать, если бы не были до конца уверены в результатах первой пробы?»

Оля ответила:

«Я потребовала бы вторую».

«Каким образом? — спросил следователь. — Письменно?»

«Нет, зачем же? — возразила Ольга. — Я просто сказала бы начальнику лаборатории, что хочу повторить пробу, и он дал бы распоряжение в синтетическую группу прислать мне вторую».

«Может быть, вы так и сделали? — спросил следователь. — Попросили, а вам не прислали?»

«Нет, я не просила».

«Вы могли сейчас об этом забыть, — настаивал следователь. — Вы доложили Соколову о результатах первой пробы, они, возможно, в общем были удовлетворительны, но вам хотелось ещё раз проверить себя, вы знали, что речь идёт о судьбе, о жизни человека, лётчика. И вы попросили, пусть не настойчиво, пусть как бы между прочим…»

«Если бы я это сделала, — возразила Оля, — то мне немедленно была бы прислана вторая проба. Соколову достаточно было бы и тени моего сомнения».

«Да, — усмехнулся следователь, — если бы он не был мерзавцем и врагом народа».

Оля вскочила, но следователь ударил кулаком по столу, приказал ей сесть и стал читать длинный документ, из которого следовало, что Арсентий Павлович Соколов, утаивший, что его троюродный брат был осуждён в тридцать седьмом году как враг народа, сам является иностранным агентом, завербованным ещё в начале войны, что, выполняя приказания своих хозяев, он сознательно изготовил недоброкачественную партию нового топлива, использование которого неминуемо должно было повлечь катастрофу…

После этого следователь усадил Олю за стол, дал ей стопку бумаги и сказал, чтобы она написала своё объяснение по поводу всего того, что произошло, и дала бы надлежащую характеристику Арсентию Павловичу Соколову…

— …Уже гораздо позже мне довелось прочесть это объяснение, — продолжал Соколов. — Оно было очень короткое — на одной стороне листа. Оля писала, что полностью уверена в своём заключении, что она исключает возможность вредительства при изготовлении большой партии топлива, считает Арсентия Павловича Соколова преданным советскому строю человеком, который открыл ей путь в послевоенной жизни, помог найти цель, ради которой радостно жить и работать. И всё то, что она услышала от следователя, представляется ей трагической, но безусловной ошибкой. Она высказывала мнение, что гибель самолёта и лётчика произошла от причин, не имеющих отношения к топливу… И тогда началась борьба между Олей и следователем. Я смог проследить за всеми коллизиями этой борьбы, когда меня впоследствии ознакомили с протоколами её допросов.

Следователь угрожал — и не без основания, — что может немедленно арестовать её как человека, производившего основную пробу этой партии топлива.

Оля не могла не понимать опасности своего положения. Однако она, безвестная лаборантка, бывшая фронтовичка, не нужна была следователю в качестве обвиняемой. Но как свидетельница Оля могла бы стать для него находкой. Подумать только: простая русская женщина, орденоносец, фронтовичка, свидетельствует против главного обвиняемого. Но она отвечала: «Нет!»

Она спасла меня, Оля Миронова. Поединок со следователем длился около полугода. Её вызывали в Большой дом, иногда каждый день, потом оставляли в покое на неделю, другую, потом вызывали снова и снова. Каждый раз, входя в кабинет следователя, она имела все основания считать, что на этот раз не вернётся домой. Но без её «да» следователь не мог эффектно завершить моё дело. Он был, видите ли, «законник». Теперь известно, что некоторые его коллеги прекрасно обходились без подобной юриспруденции… Весь этот кошмар кончился весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вновь назначенная комиссия пришла к заключению, что причиной катастрофы была неисправность в двигателе. Топливо, над созданием которого так самоотверженно трудилась и Оля, стало использоваться в нашей реактивной авиации… Подумать только, как просто были разрублены удавные петли и гордиевы узлы клеветы. Но для того, чтобы это произошло «просто», как само собой разумеющееся, нужно было, чтобы партия сказала: «Так дальше продолжаться не будет!»

Соколов умолк.

Они сидели на скамейке в маленьком, пустынном садике за институтским зданием. Шум улицы едва доносился сюда.

Некоторое время оба молчали. Наконец Завьялов спросил:

—‑ Ну, а потом? Вы встречали Олю потом?

Соколов печально покачал головой.

— В том-то и дело, что нет! Выйдя на свободу, я тотчас же пошёл в институт и узнал, что недавно произошло разукрупнение, что на базе нашего института создано два, и второй, целиком предназначенный для решения проблемы ракетного топлива, переведён из Ленинграда. Что ж, это вполне естественно: задачи, стоящие перед страной в этой области, просто необозримы. Оля уехала с тем, новым институтом. А теперь вот что. Вы не задали мне один естественный вопрос, — неожиданно сказал Соколов.

— Какой? — насторожился Завьялов.

— Вас не удивило, почему я всё это вам рассказал? Ведь я вас совсем не знаю. Чем вы объясните это? Старческой болтливостью? Подождите, не прерывайте меня. Да, мне хочется говорить обо всём этом. Ещё и ещё раз. Я хочу говорить! И сознание, что сейчас можно прямо и безоговорочно называть чёрное чёрным, а белое белым, радует меня, придаёт силы, молодость, если хотите! Вам это понятно? И ещё другое… Дело в том, что я так и не увидел Олю, когда вернулся. Я не знаю, где она сейчас. Но вы… вы найдёте её! Я это знаю. Уверен в этом. Достаточно было увидеть вас тогда, в той комнате, чтобы понять, что вы найдёте её. Так вот, скажите ей, что человек, для которого она… — Соколов внезапно замолчал. Глаза его сузились, точно от яркого света, отчётливо выступили красные прожилки на щеках. Он отвернулся.

— Хорошо, — сказал Завьялов, осторожно прикасаясь к руке Соколова, — я всё понял. Я передам ей ваш привет. Скажу, что вы помните о ней. Я ничего не забуду.

Они оба поднялись со скамьи.

— Куда же мне теперь идти? — как бы про себя произнёс Завьялов. — К кому? Как найти тот институт?.. Послушайте, — вдруг вспомнил он, — вы упомянули о каком-то генерале, который рекомендовал вам Олю? Где он? Вы знаете его?

— Да, да, конечно, — спохватился Соколов, — его фамилия Осокин, генерал Осокин. Только… я его уже давно не видел. Раньше мы встречались, так сказать, по служебной линии. Он имел отношение к авиации и — косвенное — к нашему институту. Его зовут Иван Фёдорович…

— Вы знаете его телефон, место службы? — нетерпеливо спросил Завьялов.

— К сожалению, нет. Кажется, он уже вышел в отставку…

— Я попытаюсь разыскать этого генерала, — решительно заявил Завьялов. — На дне морском, а достану. В конце концов генерал не пылинка.

— Желаю вам счастья, — сказал Соколов. — И… я прошу вас…

— Да, да, я ничего не забуду. Спасибо вам.

— За что же, собственно?

— За Олю. За то, что вы рассказали о ней. Я ничего не забуду.

16. Осокин

— Моя фамилия Завьялов. Я звонил вам по телефону… Вы разрешили прийти.

Высокий, грузный, седой человек стоит на пороге. Он в гражданских брюках на подтяжках, в домашних туфлях и белой рубашке с расстёгнутым воротом.

— Генерал Осокин?

— Я Осокин, Иван Фёдорович.

Завьялову хочется тут же, не тратя времени, сказать: «Я насчёт Мироновой. Ольги Мироновой… Вы знаете, где она сейчас?..» Но он молча пожимает протянутую ему Осокиным руку и сам не замечает, как становится в положение «смирно».

— Проходите, — говорит Осокин. — Осторожно. Тут у нас беспорядок.

Действительно, беспорядок. В коридоре вдоль стен стоят стопки перевязанных верёвками книг. Раскрытый ящик доверху набит стружками. На стенах несколько темных квадратов и прямоугольников — следы недавно снятых картин.

Он идёт за генералом мимо закрытых дверей. Из-за одной доносится стук молотка. «Зачем тратить время, зачем? — мысленно обращается к Осокину Завьялов. — Мы можем поговорить здесь в коридоре, всего несколько слов: «Я разыскиваю Ольгу Миронову. Вы знаете, где она?..»

Следом за Осокиным Завьялов входит в большую комнату. Наверно, это генеральский кабинет. Письменный стол, на нём модель реактивного самолёта. Горит настольная лампа под зелёным абажуром. Книжные полки почти пустые. Осталось всего несколько книг на самой верхней полке. На остальных полках — тёмные следы. У письменного стола — уложенные стопкой, перевязанные бечёвками папки. На потолке голый крюк и обрывки проводов, — видимо, там висела люстра. Стук молотка едва доносится в эту комнату.