Миллениум - Николай Симонов

— Почему не спишь? — спросил он ее громким шепотом.

— Мне стало холодно, и я решил разжечь камин. Дров в дровницу у камина никто наложить не додумался, поэтому пришлось идти за ними в сарай, — ответила Алексия обычным хрипловатым голосом, совершенно не заботясь о том, что может кого-то разбудить.

— Тише, Ириску разбудишь! — шепотом предупредил ее Павлов.

— Ей все равно. Она уже третий час под наркозом, — невозмутимо заявила Алексия, и принялась подкладывать в камин принесенные с собой поленья.

— Что ты мелешь? Какой наркоз? Сейчас же прекрати! — рассердился Павлов. Он даже попытался привстать, но острая боль в ноге не позволила ему это сделать.

— Я подмешал ей в травяной чай сок мака, конопли и мандрагоры и теперь с ее бесчувственным телом можно проводить любые операции, — насмешливым голосом сообщила Алексия, издав в конце фразы урчание, с раскатистым и слегка картавым "хрррр".

И тут до Павлова дошло, что Алексия (Алексхан), это — вовсе не Алексия, а захватившее ее разум и тело демоническое существо, которое намеревается сделать какую-то пакость. Он снова потянулся за арбалетом, но ухватить его не смог, так как руки внезапно налились свинцовой тяжестью. Он хотел закричать, чтобы разбудить Ириску и привлечь внимание охраны, но и этого сделать ему не удалось: рот не открывался. Его тело его больше не слушалось.

Тем временем тот, кого он принимал за Алексию, как ни в чем не бывало, заложил дрова в топку, последним поленом постучал по порталу (декоративная часть камина, которая окружает, обрамляет топку — Прим. Авт.) и требовательно позвал:

— Эй, ассистент! Где тебя черти носят?

Из топки камина послышалось кряхтение и сопение, как будто в ней кто-то возился. Потом из нее показались две ноги, обутые в красные сафьяновые сапоги и темно-коричневые полы суконного кафтана. Потом показалась нижняя часть спины. Из топки, как из люка горящего танка, завалившегося на корпус, выбрался плюгавый и плешивый старичок, в котором, когда он повернулся к нему лицом, Павлов опознал своего старого знакомого.

Смахнув платком с плешивой головы тлеющий уголек, и стряхнув с одежды прилипший к ней пепел, Арнольд Борисович Шлаги лучезарно улыбнулся и отвесил низкий поклон, но не Павлову, а Алексии. К ней же он, по-русски, обратил и слова приветствия, произнесенные с тоном подобострастия и величайшего уважения:

— Простите, ваше высочество, за двухминутную задержку. Тележка с медицинским инструментом в дымоходе застряла. Еле-еле ее пропихнул.

— Где же твой инструмент, черт побери?! — нетерпеливо потребовал тот, к кому Арнольд Борисович обратился, как отпрыску царских кровей.

— Сей момент, ваше высочество, не извольте беспокоиться, — засуетился бес, повернулся к камину, натужно крякнул, и вытащил блестящую никелем тележку, которая по своим габаритам вдвое превосходила размеры топки.

Вытащив тележку, Арнольд Борисович подкатил ее к кровати, на которой лежал онемевший и парализованный Павлов. Поставив тележку у изголовья, бес мельком на него взглянул, показал язык и обратился к лже-Алексии за разъяснениями по поводу дальнейших действий:

— Как наш пациент? К операции готов? Уже засыпает? Когда приступим?

— Пациент, как всегда, в своем репертуаре. Недавно угрожал мне арбалетом. Не спит. Наркоз мой, видите ли, ему не по нутру пришелся. К операции приступим прямо сейчас. Пусть ему будет больно, — сказал тот, кого Павлов по неведению считал своим приемным сыном, а затем дочерью.

И тут в голове у него мелькнула мысль о том, что, возможно, юный мичман, который прибился к нему у полуострова Давос после потопления "Неустрашимого" не так прост. Что, если, на "Неустрашимом" Алексхан никогда не служил, и к семье его покойного друга Антон-хана совершенно не имел никакого отношения? Тогда кто же он? Кто?! Почему так настырно за ним следует?!

Его мысли по поводу Алексхана прервал Арнольд Борисович, который, покрутив головой, пожаловался:

— Кто-то за окном воет и мешает сосредоточиться.

— Это — Айдан. Старуха-шаманка из племени южных тунгусов. Представляешь, чуть меня не покалечила и досрочно из командировки не вытащила. Неглубоко, видно, я ее зарыл, да и бубен ее мне бы следовало не разломать, а сжечь, — сказал мичман-самозванец, которого Павлов уже был готов называть не иначе, как "засранец".

— Может, заткнете ей глотку, а то я по ошибке вместо пинцета передам вам зажим, или, наоборот, — умоляюще попросил Арнольд Борисович.

— Некогда с ней возиться. Просто закрой окно, а затем объясни пациенту, с которым мне разговаривать не хочется, поскольку он сам — "засранец", о цели предстоящей операции, — потребовал лже-мичман.

Арнольд Борисович хлопком в ладони закрыл окно и, подойдя к изголовью кровати, улыбнулся, хитро прищурился и торжественно объявил:

— Дорогой Дмитрий Васильевич! По просьбе вечно-живого дедушки невинно убиенной принцессы Роксаны, — того самого, что лежит, забальзамированный, в золотом саркофаге под толщей земли самого высокого кургана уйгурской степи, мы проведем вам пластическую операцию по изменению пола. Заодно, естественно, мы заменим ваши переломанные и израненные конечности. Все — бесплатно. Донорские женские органы, которые я не буду перечислять, чтобы не коробить ваш слух, мы заимствуем у вашей супруги Ириски. Ваша умная голова, широкие плечи и натренированные бицепсы останутся при вас. Груди, бедра, ягодицы и ноги мы отрежем от Ириски и аккуратно к вам без швов прикрепим. После этого вы соединитесь с ней, так сказать, душой и телом. Были двое, а станет одно. Ваш могучий, кхе-кхе, детородный орган, заберет себе их высочество. Дедушка Роксаны, по правде говоря, пожелал, чтобы мы прицепили вам эту штучку на лоб, но мы, подумав, решили, что это — не эстетично, и, к тому же, помешает вам в холодную и дождливую погоду пользоваться головным убором.

Когда Павлов услышал эти слова, внутри у него все оборвалось. Сердце, учащенно забившись, остановилось, и он понял, что умирает, не завершив свои труды и даже не простившись с родными и близкими ему людьми. Лже-мичман, заметив его состояние, толкнул Арнольда Борисовича в спину и закричал:

— Мы его теряем! Скорее тащи электрошок!

Арнольд Борисович кинулся к камину, и в этот момент Павлов увидел, что дом горит, то есть не весь дом, конечно, а только потолок, причем, так ярко, что глаза слепит. Потом он обратил внимание на то, что огонь какой-то не естественный — белого цвета и тепла от него нет. И, вдруг, из языков пламени, собравшихся в один факел, перед его кроватью возникла женщина ослепительной красоты в охотничьем комбинезоне лазуритового цвета с ярким блеском и мягкой, приятной полупрозрачностью.